Что бы то ни было последней причиной (или причинами) для Григория начать новую жизнь, почва для этого готовилась постепенно: с юности задумывался он над вопросами «вечными», над вопросом смысла жизни, не умея достаточно точно сформулировать и понять, что мучает его. «Пахал усердно, — писал он пятнадцать лет спустя, — но мало спал, а все ж таки в сердце помышлял, как бы чего найти, как люди спасаются».
Распутин относил себя к разряду тех людей, которых в России издавна называли «старцами», «странниками». Это чисто российское явление, и источник его — в трагической истории русского народа.
Голод, холод, мор, жестокость чиновника царского — извечные спутники русского мужика. Откуда, от кого ждать утешения? Только от тех, на кого даже всесильная власть, не признавая собственных законов, не решалась поднять руку — от людей «не от мира сего», от странников, юродивых и ясновидящих. В народном сознании — это Божьи люди.
В страданиях, в тяжких муках выходившая из средневековья страна, не ведавшая, что ждет ее впереди, суеверно смотрела на этих удивительных людей — странников, «калик перехожих», не страшившихся ничего и никого, осмелившихся громко говорить правду. Частенько странников называли старцами, хотя по тем понятиям и тридцатилетний человек казался уже глубоким стариком.
Русская глубинная жизнь с течением времени менялась в лучшую сторону, но эти странники, старцы дошли, добрели по глухим и пыльным российским дорогам до начала XX века. К этому времени за ними уже тянулась осмысленная историческая традиция, над ними уже витал нимб древней святости. Пожалуй, больше нигде, кроме как в России, старина так прочно не противостояла новизне. И это было не только в народных «низах», но и в какой-то мере в «верхах» общества тоже.
К концу XIX — началу XX века тяга к старине в некоторых придворных кругах даже, пожалуй, усилилась. Причин этому было немало… В аристократических сферах росла тревога перед неизвестным будущим, порождавшая тоску по уходившей в небытие «русской самобытности», тягу к историческим «отцовским» и «дедовским» истокам, традициям дедов и прадедов. Казалось, там — соки, питавшие и еще способные питать державную мощь России.
В этом явлении несомненно было что-то духовно-надрывное, что-то патологическое, но и что-то совестливое, задушевное…
«Для смиренной души русского простолюдина, — писал Ф. М. Достоевский, — измученной трудом и горем, а главное — всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню, или святого, пасть перед ним и помолиться ему: если у нас грех, неправда и искушение, то все равно, есть на земле там-то, где-то, святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдут и воцариться по всей земле, как обещано…»
«Посетив впервые Николаевский мужской монастырь и вернувшись в село, Распутин пробыл там недолго, через месяц отправился в новое странствие. И путь его снова лежал в сторону Верхотурья. В 12 верстах от уездного центра, в так называемых Пермских лесах, жил схимник, отец Макарий, у которого Григорий провел большую часть своего нового — более чем трехмесячного — паломничества и которого всю жизнь почитал своим единственным наставником.
Скит Макария находился в самой глубине леса, и путь к нему был не близок. В убогой избе могли поместиться всего несколько человек. Там провел старец почти всю свою сознательную жизнь, отрекшись от всего земного. Тяжелые вериги опутывали его немощное, высохшее тело. Но слабосильного старца эти цепи не тяготили. В его глазах светилась радость, на бледных впалых щеках играла улыбка, и в голосе, хотя он уже был слаб и тих, как легкое дуновение ветерка, чувствовалось много теплоты и внутренней силы.
Войдя в келью старца первый раз, Григорий пал на землю, целуя иссохшие руки святого Макария, закованные в железо. Потом он начал рассказывать ему о том, что его сюда привело, стараясь ничего не приукрашивать и не замалчивать. Он исповедовался во всей своей грешной жизни, в злых мыслях, низменных страстях, которые преследовали его постоянно даже во время покаяний в монастыре, говорил о своих слабостях и сомнениях, которые точили его душу, о внутреннем голосе, наказывающем посвятить себя служению Господу, и о том, что он тоскует по своей семье, по рано умершей матери и старику отцу. Подняв глаза, он увидел на лице Макария кроткую улыбку, полную понимания, и одновременно руки старца опустились на его голову.
— Возрадуйся, сын мой, — произнес тихим голосом Макарий, — ведь среди многих тысяч Господь выбрал тебя! Ты совершишь великие дела. Оставь жену свою и детей, дом свой и отца, оставь коней своих и иди в свет, странствуй! Ты услышишь голос земли и поймешь ее слова и только потом вернешься к людям и будешь нести им слова нашей святой земли и православной веры!
Затворившись по совету старца в лесной избушке, молодой послушник изнурял свое тело постом и долгими молитвами, рассчитывая таким образом закалить неокрепший дух. Макарий обучал Распутина грамоте, помогая понять Священное писание, и уводил в другой, духовный мир, так как был убежден, что Григорий полностью доверяет своему наставнику. В душевном порыве Распутин рассказал Макарию и о своем видении Богородицы.
— Бог избрал тебя для великих дел, — повторил свои слова Макарий и, осенив Григория крестным знамением, отправил его с паломничеством в Святую землю.
Перед расставанием молодой странник поведал, что виделась ему судьба схимника: что жить Макарию до глубокой старости, что чтить его будут лишь при жизни, а после смерти никто не бросит и горсти земли на его бренные останки.
Макарий лишь смиренно улыбнулся: на все воля Божья. Но Распутин оказался прав: когда старец умер, имя его было забыто.
Побывав еще у двух северных схимников — Ильи Валаамского и Андриана Кыртымского, — Распутин со своим земляком и другом Михаилом Печеркиным отправился в Афон, а оттуда в Иерусалим.
Перед дорогой Григорий обмолвился:
— Тебе, Михаил, не видать больше родной земли.
— Почему? — Удивленный Печеркин поднял брови.
Распутин не нашел что ответить.
Большую часть пути они прошли пешком, немало претерпев тягот. Но страдания, духовные и телесные, окупились сторицей, когда они своими глазами увидели и Гефсиманский сад, и Масличную гору (Елеон), и Гроб Господень, и Вифлеем.
Печеркин остался (!) в Иерусалиме, а Распутин вернулся в Россию и всю ее исходил за десятилетие. Был в Киеве, Троице-Сергиеве, на Соловках, в Валааме, Сарове, Почаеве, в Оптиной пустыни, в Нилове, Святых Горах, то есть во всех местах, сколько-нибудь знаменитых своей святостью. «Много путешествовал и вешал (иными словами, взвешивал, сравнивал. — В. Т.), то есть проверял все жизни, — писал Распутин, — паломничеством мне пришлось переносить нередко всякие беды и напасти, так приходилось, что убийства предпринимались против меня… и не один раз нападали волки, они разбегались, и не один раз нападали хищники, хотели похитить и обобрать, я им сказал, что не мое, а все Божие, вы возьмите у меня — я вам помощник, с радостию отдаю. Им что-то особенно скажет в сердцах ихних, они подумают и скажут: откуда ты и что такое с тобой? Я сей человек, посланный брат вам и преданный Богу. Теперь это сладко описать, а на деле-то пришлось пережить».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});