Читать интересную книгу Остафьевский архив. Том 5. Часть 1 - Петр Вяземский

Прости, моя милая! Обнимаю и благословляю вас всех от души. Дай Бог увидеться нам в радости, а когда и где, – Он и знает! А я еще ничего не знаю! Кланяйся Пушкину! Что же не пишет он ко мне? Составь же таблицу того, что должно проживать ежегодно в Одессе.

Цалую тебя нежно и перенежно.

Приписка княжны Марии Петровны Вяземской.

Ma chère et bonne maman.

Mademoiselle Goré est partie pour la France. Cela nous a fait beaucoup de peine. Je vous félicite avec le jour de nom de papa et de mes deux frères. Adieu, ma chère maman, je vous baise les mains. J'embrasse Nicolas et Nadinka.

Marie.

Приписка княжны Прасковьи Петровны Вяземской.

Ma chère maman.

Je vous embrasse et remercie Nicolas pour les bagues. Je vous baise les mains. Adieu, ma chère maman.

Pauline.

Продолжение письма князя П. А. Вяземского.

По счастью мне удалось усыпить своего циклона, а дети между тем проснулись здоровы и веселы. Павлуша переведен в другой гусарский полк, Четвертинские дали ему другой мундир с эполетами. Умора смотреть на него. Сбираемся к обедне. Далую тебя еще несколько раз.

15.

Князь П. А Вяземский своей жене.

Остафьево. 1-го июля [1824 г.]. № 11-й.

Сейчас получил я, моя милая, два письма от тебя, от 13-го и от 20-го. Хорошо, что у вас изрядно идет, хотя и не совсем хорошо; также и у нас, то-есть в нравственном отношении, а в физическом, слава Богу, все в порядке. Мы все здоровы! Но отсутствие M-lle Goré и неимение, кем заменить ее, очень меня расстроивает. Впрочем, Геиинеман со вчерашнего дня у нас, и уроки, как мне кажется, пойдут довольно порядочно. С ним одно утро понедельника будет потеряно, ибо в субботу поедет он после второго завтрака, т. е. во втором часу, а возвратится в понедельник после обеда. Но я предвижу большой недостаток в присмотре за детьми; признаюсь с этой стороны я и M-lle Goré не был совершению доволен; дети, а особливо же Машенька, мало ее уважали; а теперь и Hélène и M-lle Caroline они и в грош не ставят. Этому помочь нельзя: уважать нельзя заставить, если сам не умеешь себя заставить уважать. M-lle Caroline слишком добра, то-есть тиха, с детьми. Дай Бог только им здоровие, а впрочем все остальное может исправиться. Мое дело с Спасом опять на несколько дней отсрочено и все за глупыми формами нашего судопроизводства. Меня это пуще тревожит оттого, что я тебя оставляю без денег. Л что до меня касается, то, право, все равно! Я еще рад, что дело тянется, – ты знаешь, как я не люблю приступать к решительным мерам. Все-таки лучше, как можно говорить: сегодня да завтра! Не понимаю, как ты не получаешь моих писем. Вот 11-е письмо, что пишу к тебе, а ты не с большим месяц, как поехала. Из числа 11-ти только два с отъезжающими: с Петр[ом] Львов[ичем] Давыдовым и с Каталано, а другие 9-ть через Рушковского или Булгакова, который отсылает их с экстра- почтою. Кажется, письма мои не довольно занимательны, чтобы ходить по рукам прежде, нежели дойти до твоих рук. Je me tiens à quatre pour être d'une bêtise à toute épreuve, et il me paraît, que j'y réussis. Сегодня ездил я к Четвертинским: они черезвычайно огорчены смертью Софии Нарышкиной, и все эти дни князь был болен, так что и не были у меня в Петров день. Был один Тимирязев, который тебе кланяется, а к вечеру подъехал Оленин, которого мы тотчас напоили, и стало нельзя сказать, чтобы праздник был не в праздник. София родила дочь благополучно; я еще не видал се после родин. Наконец Древновский решительно умер вчера. Прости, моя милая. Мне надобно еще много писать к Карамзиным, к князю Федору по делам его, теперь жe около полуночи, а нужно в Москву отправить к утру нужные бумаги к Спасу. Дети велели тебя и твоих расцаловать. Обнимаю и благословляю вас всех от души. Дай Бог увидеться нам в радости!

Кланяйся Пушкину и скажи, что получил письмо его, кажется, от 14-го. Буду отвечать ему после. Скажи ему, чтобы он не дурачился, то-есть не умничал, ибо в уме, или от ума у нас и бывают все глупости. Пускай перенимает он у меня! Я глупею à vue d'oeil.

16.

Князь П. А. Вяземский своей жене.

Остафьево. 6 июля. [1824 г.]. № 12,

Здравствуй, моя милая и мои милые! Я получил твое письмо от 23-го июня и письмо от Волконского из Николаева с присылкою 8 аршин ситца, материи на панталоны, ножичка и табаку турецкого. Ты мне о ситце в своих письмах ничего не говоришь, но я наугад велел из них шить платья детям к 12-му. Так ли? Хорошо ли я сделал? Ты мне говоришь о булавке: её нет, и Волконский о ней ничего не говорит. О шляпе пишет он, что не мог он ее отправить: досадно; а у меня более всего к шляпе губы и льнули. Узнай, где она, да постарайся мне ее выслать. Ты еще писала о 2 тростях; и их нет. У нас, слава Богу, все идет довольно хорошо. Дети менее запинаются, чем прежде, но что же делать? Впрочем, я Гейнеманом пока очень доволен; он прилежно их учит утро до второго завтрака, т.-е., от 9 часов до часа, и ходит с ними гулять. Дети большие его любят, и Павлуша даже говорил вчера: Бог дал нам Гейнемана! И какой еще дождь дал Он нам третьего дня! Я того и смотрел, что придут мне заказывать ковчег, как другому Ною, да и не без причины, потому что si le premier а planté la vigne, moi je la cultive. Это сообщи и Пушкину! Чуть удержали мы плотину. Зато сегодня такая жара, что верно не уступить одесской. И хорошо, что воскресение. Дети после обедни тотчас отправились в лес. Я не очень понимаю твои планы: то пишешь ты мне, что есть у тебя загородные комнаты, то – нет. Волконский пишет во мне уже из Николаева от 16-ее, стало, уже с дороги на Кавказ. Зачем же ты не тотчас переехала к нему? Ты хорошо сделала, что взяла жилет, а панталоны имеешь у Грека. А в самом деле надобно тебе приняться за грамоту. Пора! Ты уж такие отпускаешь со мною выходки, что ужас! Ты пишешь мне que le chapeau s'étire!!!!!! sur la tête. Господи Иисусе Христе! Это что такое? Ты уж не слишком ли сблизилась с Евреиновым? Завтра еду в Москву и, кажется, завтра купчая совершится: дай Бог, чтобы я мог тебе прислать в четверг деньги! Если в Козловские Грязи нужды не будет ехать, то, кажется, к зиме лучше возвратиться тебе к нам; а там уже весною увидим, что делать. О службе пустое и думать: мне служить нельзя, и не пойду, как разве с тем, чтобы жить на казенный счет, то-есть иметь столько жалованья, чтобы не трогать своих доходов. Но мне жалованья такого не дадут, да и не за что; стало, и думать нечего. Но я и без службы (видишь ли, что я невольно почитаю службу и жалованье за одно и тоже?)[7] мог бы жить приятию в Одессе и предпочел бы ее всегда всем другим губернским и столичным острогам, потому что есть там солнце и море, два мои божества. Для этого однакоже нужно знать, каково внутреннее содержание этого острога и каков будет присмотр за мною, потому что, если будут караулить там каждый мой шаг, каждое мое дыханье, то мне ни море, ни солнце не помогут, как разве только в том, чтобы от скуки и досады броситься в первое, а чтобы на другое говорить: sacré soleil! Впрочем, если лечение детей пошло бы точно верными шагами к решительному успеху, то нельзя ли было бы оставить там детей на зиму, тебе сюда приехать, а мне тотчас по твоем приезде ехать к ним и дождаться вас всех на весну? Но, разумеется, этот план только тогда сбыточен, когда явно будет, что, вывезя детей из Одессы, подвергаешь их выздоровление новым препятствиям и рискуешь их здоровие. В этом деле более тебе надлежит решить, нежели мне: поездка твоя в Одессу имела целью поправление здоровия детей; следовательно, оно и должно быть главным предметом в наших теперешних планах.

София родила дочь Прасковью. Я крещу у неё с Наденькою за Прасковью Юрьевну. Четвертинсвие все очень огорчены.

Уж и от тебя доставались мне иногда хорошие перья, а уж какие теперь у меня! Силы нет писать ими! Обнимаю и благословляю вас всех от души. Дети все еще гуляют, а пора письмо посылать в город.

Кланяйся Пушкину. Что же Байрона? И Дашков пишет ко мне, что он надеется на него. Дашков тебе кланяется.

Ты написала бы князю Василию в Парнас poste restante: тебе, кажется, легче и дешевле с ним переписываться.

17.

Князь П. А. Вяземский своей жене.

[№ 13-й. 10 июля 1824 г.]. Москва.

Твое письмо с Трубецким очень меня было смутило; сегодня два письма, полученные от (ни на одном не выставлено число! когда остепенишься?) – но всетаки после отъезда Трубецкого – меня немного успокоили. Ты надежнее говоришь о здоровии Николеньки, и я тебе верю. Сердце легковерно к хорошему. Я ни- делея с Скюдери и читал ему из твоих писем то, что относится до болезни детей. Вот извлечение из его замечаний. Слушай!

Следует выписка из письма Скюдери медицинского содержании, на французском языке.

Покажи это своим докторам, разумеется, не в виде наставления, потому что они обидеться могут, а просто, как известие мое к тебе о разговоре с нашим московским доктором. По всему вижу из слов Трубецкого, что у вас нет ни одного значительного доктора. Но его словам, вижу также, что одесское лето не благоприятно детям, и что именно потому Воронцовы выслали детей своих на июль и август. Свюдери не почитает однакоже одесское лето вредным для детей. Ты все-таки хорошо сделала, что взяла загородный угол. Теперь поговорим о тебе. Я и тобою недоволен. Ты, говорят, очень похудела, моя милая! Сделай милость, побереги и себя. От беспокойствий сердечных по болезни детей не убережешься, я это понимаю, но ты, пожалуй, расстроишь желудок свой и запустишь его; вот этою не позволяю. То, что ты говоришь мне о своих обедах, совсем мне не нравится. Ты сидишь несколько дней, Бог знает на чем, то-есть на г….. изготовленном Василисою, а там бросишься на лакомый обед у Гурьева или другого! Как тут устоять желудку? Сделай милость, думай что и у тебя за плечами, по крайней мере истинно сердцем за плечами, и ты не ошибешься! И тогда оглядывайся на меня, когда ты захочешь предпринять что-нибудь вредного желудку твоему. Вот один шпионский надзор, который хочу иметь и сохранить за тобою! Ты врешь непростительно, когда говоришь мне в письмах, а Трубецкому на словах, что ты опасаешься моей недоверчивости в заботах твоих о детях! Если когда- нибудь дома и вспыхну на тебя за случайное твое легкомыслие, то поверь, что не сомневаюсь теперь в полном твоем исполнении священных обязанностей, тем более священных сердцу твоему, что ты сама их на себя возложила. Всякое отступление твое от строжайшего соблюдения твоей должности, как матери, было бы преступление, и, следовательно, не должна ты сомневаться в совершенном моем спокойствии о тебе и детях, разумеется, во всем том, что от тебя зависит. Цалую тебя крепко и нежно. На это и уверен я, что ты меня поняла и мне поверила. Я в городе с понедельника. Дети здоровы, и все идет порядочно. Разумеется, дети много потеряют в рассуждении учения в отсутствии M-lle Goré, которая их хорошо учила, но что же делать? Должно почесть этот промежуток времени за промежуток какой-нибудь болезни, не опасной, но все лишающей их времени! Дело в том, чтобы они остались живы телом и душою, а остальное можно воротить. Кажется, если забудут они что-нибудь по наукам, то не научатся ничему дурному по нравственному отношению. Это главное! Ты удивилась бы моему либерализму с ними. Даю им есть по твоему, то-есть всего, что захотят; пускаю гулят почти во всякую погоду, только сносную, – одним словом, тешу во всю мочь! Зато уж надобно видеть, как лице Анны Захаровны тянется в аршин, когда я пускаю Павлушу бегать по двору в теплый дождь или даю ему топтать грязь и замочить себе сапоги и чулки, которые тотчас велю менять. Павлуша так к этому привык, что на днях, ходя со мною по дождю, говорил мне: «Мне дождик мочит голову, да это ничего: ведь головы переменить нельзя». Ты, верно, почтешь за пристрастие с моей стороны, что я тебе рассказываю одни острые изречения Павлуши, да поистине он чудесно забавен и очень оригинален. Тьфу, Боже мой, что за перья? Что за бумага? Все с Трубецким получено исправно и по твоему назначению будет употреблено. А я все тужу о шляпе и тростях, которые твой Бюкна у меня заел. Не может ли княгиня Волконская как-нибудь поймать их на дороге и довезти до меня? Сейчас прочел я твой avis au lecteur в письме к Aimée. Признайся, что ты обо мне думала, подозревая, что прочту твое письмо к ней.