Как все народные умельцы, он втайне от начальства прикладывался к бутылке, но какой-то добрый человек не сдержался и сообщил. Дядю Жору отправили бы в ссылку куда-нибудь на молокозавод, но я вступился за него перед самим главным конструктором. Когда я привёл примеры доблестных действий Георгия Степанова, которые, как позже выяснилось, неоднократно спасали опытные образцы истребителей от крушения, грозовые тучи над ним вмиг рассеялись. С тех пор он стал питать ко мне особую симпатию, к бутылке начал прикладываться гораздо реже, а вскоре перестал прикладываться вовсе.
Дядя Жора посоветовал передать зажигалку жене, но к тому моменту жена давно ушла от меня, рассказывать Жоре о личных перипетиях было некогда, поэтому зажигалка благополучно прибыла со мной в Германию.
Дядя Жора крутил, мутил, но секрет зажигалки не выдал. Посмеиваясь, он шепнул только, что тому, кто от неё прикурит, не поздоровится.
Эмма радовалась подарку, как пятилетняя девочка в бантиках. Она со смехом заметила, что в её деле средства самозащиты не помешают.
Я не знал, что сказать Эмме относительно действия зажигалки, поскольку сам не знал, каково её действие. Чтобы не выглядеть профаном, я предупредил, что тот, кто прикурит от неё, может впасть в кому, из которой, вообще-то, можно не выйти, поэтому применять чудо-защиту следует в самом крайнем случае.
Эмма, расцеловав меня в обе щёки, торжественно заявила, что лучшая комната наверху всегда в моём распоряжении, но, воспользоваться приглашением не удавалось, – зарядившись общением и пивом, Хелен клала мне ладонь на руку, и мы уезжали.
Девушка отвозила меня в мой особняк на шикарном Хорьхе с открытым верхом, который по слухам ей негласно передал в краткосрочное пользование сам Герман Геринг, нежно целовала в щёчку, мило махала ручкой и укатывала восвояси.
9
Так проходили мои дни. Кто-то скажет, мол, ничего себе, мне бы так!
Как объяснить такому горе-завистнику, что бурный отдых, бьющий красочным фейерверком и праздничным цветным фонтаном, – лишь обратная сторона медали. На другой её стороне – изнурительный, кропотливый, опасный и зачастую неблагодарный труд.
Почему неблагодарный? Потому что, как правило, не слушают. Списывают на обыкновенную человеческую осторожность. Понятное дело, испытатель не хочет рисковать, – вот такой обычно следует ответ.
У конструктора всегда свои особые планы. Лётчик-испытатель против них? Да он просто не знает всех возможностей самолёта!
Хочешь оставаться в обойме, – делай то, что тебе говорит главный конструктор и знай, что если ты разобьёшься, виноват будет вовсе не самолёт и, уж тем более не главный конструктор, а ты, ты и ещё раз ты.
Приятная работа? Рискуй жизнью, выполняй заведомо провальные задания, потому что всем плевать на твоё мнение, и иди в полёт даже тогда, когда ты прекрасно понимаешь, что добром такое испытание не окончится. Так разбился Валерий Чкалов, так разбились многие наши лётчики-испытатели, а позже – некоторые из космонавтов, но я не хотел бы поднимать здесь столь специфическую тему.
У нас с Хелен, наконец, состоялось довольно бурное выяснение отношений. Она призналась мне, что никогда не имела близости с мужчиной. Она не желает размениваться на пустяки!
Её главная цель – овладение профессией лётчика-испытателя. У нас всё будет, но вначале она должна стать лётчиком-испытателем. Похоже, она предложила мне заключить своеобразный договор.
Я в очередной раз поверил. Мы штудировали самолёт, как модный французский женский журнал.
Хелен оказалась способной ученицей, и многое освоила всего за каких-то несколько месяцев. Я лез на стенку, но она делала удивительный расслабляющий массаж, после которого я спал, как ребёнок в колыбельке, и отвлекала меня культурными мероприятиями, а также пивом, прекрасным баварским пивом в нашей «Весёлой наковальне», и общением с пилотами Люфтваффе. Занятные они были парни!
Хелен тоже была занятным парнем. Точнее, она была великолепным мужским психологом.
10
Когда я занялся обучением Хелен, кажется, случилось невероятное. Всего за несколько месяцев, помимо апробации нового Мессершмитта, я переучил планериста вначале на лётчика, а затем на лётчика-испытателя, причём учеником была девушка.
Немецкие коллеги были довольны. Они стали смотреть на меня как-то по-другому. Во взгляде появилось искренне уважение, грозящее перерасти в восхищение.
В день, когда Хелен впервые успешно осуществила свой первый самостоятельный испытательный полёт, нас чествовали в пивной, а поздним вечером у нас опять состоялся разговор, на этот раз в Берлине, в её белоснежной спальне. Пива больше не было, один лишь разговор.
Хелен сердечно поблагодарила меня и, вдруг погрустнев, сообщила, что седьмого июня заканчивается мой контракт, его не будут продлевать, потому что Москва якобы против продления.
Хелен, конечно, хотела продолжения отношений, но какой смысл? Я уезжаю, и когда приеду, неизвестно.
Политическая атмосфера наполнена странной неопределённостью. Все ждут каких-то грандиозных глобальных событий, по сравнению с которыми военно-экономическое сотрудничество Германии и СССР – игра в песочнице.
Ах, Хелен, Хелен! Милая моя девочка Хелен. Она, как всегда, опять была права.
Наше последнее свидание оказалось настолько безрадостным, что мне показалось, – померк свет. Я был совершенно выбит из колеи, между прочим, перед ответственнейшим демонстрационным полётом, на котором должен был присутствовать сам Герман Геринг.
О, мир! Холодные и бесстрастные существа делают карьеру и живут. Горячие сердца гибнут, отравленные ядом иллюзии.
В конце концов, я проявил характер, взял и не приехал на очередное свидание, – мы собирались прокатиться по живописным пригородам Берлина. Я решил, что всё, с меня хватит! Однако она вдруг сама приехала ко мне в особняк.
За окном незаметно опускался светлый июньский вечер. Гельмут давно ушёл домой, мы были одни, и Хелен, как видно, была готова на всё.
Ни слова не сказав, она вошла в мою спальню и стала раздеваться, но я остановил её.
– Нет, Хелен, так не пойдёт. Нам не нужна глупая интрижка. Нам нужна полноценная семья, и я придумаю, как остаться в Германии.
Хелен стояла передо мной в настежь распахнутой блузе, расстёгнутой до предела сморщившейся на бёдрах юбке и, с изумлением глядя на меня, растерянно хлопала своими длинными пушистыми ресницами. Кажется, она не верила. что такое бывает. Мне даже показалось, что её женское самолюбие было немного уязвлено, однако в тот вечер я остался непреклонным.
В российском посольстве в Берлине у меня был приятель, мы давно делились друг с другом самым сокровенным. Виталия Сорокина я знал с тридцать седьмого года ещё по Китаю. Тогда я был рядовым лётчиком-истребителем, а он – рядовым помощником военного атташе.
Прибыв в посольство к Сорокину, я поведал ему свою историю.
– Виталий, смотри, может сложиться великолепная семья – советский лётчик и германская лётчица, но проклятый контракт, вернее, срок его окончания, перекрывает всё, как бронированный шлагбаум!
Виталий, как всегда, знал больше меня. Он посоветовал в самый последний день разбить что-нибудь. Да, взять и разбить, как фарфоровую чашку с чаем.
Начнётся служебное расследование, и меня задержат в Германии. Виталий обещал устроить всё так, что советская сторона не будет возражать против задержания лётчика Шаталова, то есть меня, до окончания служебной проверки.
– Начаться-то она начнётся, но вряд ли успеет закончиться до того, как грянут судьбоносные события мирового значения.
С этими словами Виталий как-то странно посмотрел на меня, но я тогда понял его неправильно, потому что он вдруг оглушительно захохотал, а затем сказал сквозь продолжающиеся приступы жизнерадостного смеха:
– Тогда ты сможешь лечь, наконец, со своей Королевой в законную супружескую постель, как счастливый глава нового интернационального семейства!
Однако, как сказал Виталий, он сможет убедить Москву смириться с моей задержкой в Берлине лишь при одном условии, – я должен сфотографировать все накопленные документы, в частности, свои отчёты о работе на заводе в Аугсбурге, и передать ему.
Близилось седьмое июня – срок окончания контракта. В этот день должен был состояться демонстрационный полёт – показательный воздушный бой между Мессершмиттами. С санкции Геринга серийный Мессершмитт было доверено пилотировать Рупперту Гофману, а экспериментальный – мне.
Герман Геринг обещал присутствовать. Вот когда я понял, что седьмое июня тысяча девятьсот сорок первого года – мой судьбоносный день.
Глава вторая. Шило
Кипит во мне бельчонка кровь,
Вдохнула силы мне любовь,