«И откуда это запоздалое толстовство!» — думал я, вспоминая, как неделю тому назад вольноопределяющийся Ладин, бросив винтовку на землю, отказался идти в разведку.
«Эх! не поздоровится!..»
По дороге, взбрасывая копытами красную пыль, летел конный ординарец.
— Строиться! — крикнул он, и красная пыль за ним понеслась дальше.
Мозоль попала под складку портянки. Хорошо бы переобуться, да где там!
— Реже!
«В бой, — говорил постоянно поручик Ауэ, — рота должна идти как на учение».
— Ре-же!.. Ать, два!..
— Мы с тобой не тужим, для веселья служим, — шутил, перегнувшись к соседу, унтер-офицер Филатов. — День в карты играем, день по врагу стреляем…
— Отставить разговоры!.. Ре-же! — И поручик Ауэ обернулся ко мне: Прапорщик, подтяните!
Под моими глазами качалась сутулая спина рядового Бляхина, несколько дней тому назад переведенного к нам из комендантской команды.
«И в ногу ходить не умеет, — думал я, — и штыком болтает…»
— Прапорщик Морозов! — вновь закричал ротный. — Научите Бляхина носить винтовку. На одиночном…
— Ре-же!
Около штаба полка мы остановились.
* * *
Прапорщик Морозов, временно оставшийся за ротного, роты распускать не хотел. Послать к колодцу по одному штыку со взвода…
— За водой! Живо!
Я также пошел к колодцу — переобуться и омыть до крови растертую ногу.
Филатов и еще два солдата, с головы до ног обвешанные флягами, возились над ведром. Наполняя фляги, они топили их под булькающей водой. Но фляги легкими поплавками вновь всплывали кверху, ударяя солдат по пальцам. Филатов смеялся.
Бляхин, посланный от 1-го взвода, бродил немного поодаль, по огороду. Набивал огурцами карманы широких штанов.
— Гляньте-ка! — вдруг крикнул он, склонившись над грядкой, — солдат тут лежит!
Подбородком в землю, под черным саваном мух, разжав брошенные в кровь ладони, у ног Бляхина лежал Ладин. Бляхин пытался заглянуть ему в лицо, гнал мух, толстой корой облепивших небритые щеки расстрелянного. Но мухи, сытые и тяжелые, не улетали. Только подымались и, вися в воздухе, лениво и сонно гудели. Филатов снял фуражку.
— Свой ведь, господи! — перекрестился…
— Свой, говоришь? — Бляхин медленно повернул к нам плоские, как медяки, глаза. — Жаль своего человека… Видно, долго человек мучился… А коль не допущать этого желательно, так не в грудь, говорю, — в ухо целить нужно… Боком и — раз! — гладко!..
Рота на дороге уже подравнивалась.
И опять:
— Ре-же!..
На окраине города стоял серый, заплеванный грязью дом, навалившись на дорогу разнесенным крылечком. В пыли под окном лежали осколки стекла. Над выломанной дверью болталась полусодранная вывеска:
«ПОЧИНКА ЧАСОВ М. Л. ЗЕЛИХМАНА»
— Прощайся с часами, Олимпиада Ивановна! Кончено! — сказал кому-то за мной вольноопределяющийся Нартов.
— Конники их по очереди носить будут. Во-и-ны!..
— Во-и-ны!..
— Отставить разговоры! — бросил из строя Свечников. Нартов посмотрел на него и улыбнулся:
— У петуха — перья, у дурака — форс… Эх, ты-и!..
* * *
За пригорком прыгала ружейная пальба… Поручик Ауэ бродил по перрону. Скучал.
— В бой, так в бой!.. Нечего!..
Прапорщик Морозов крутил папиросу за папиросой. Скучал тоже… Я вышел с ним на вокзал, где, составив винтовки, расположилась 5-я рота.
— Забавно, ребята!.. — рассказывал Синюхаев собравшимся вокруг него солдатам. — Штаб она, понимаете, ищет… Какой тебе, старая, штаб?.. А она: главный!.. Да по делу какому? За часами я, служивые!.. Забавно! — Он засмеялся и, сняв малиновую дроздовскую фуражку, стал о колени стряхивать с нее пыль.
— Идемте, ребята! Сейчас старуха к батальонному пошла. У батальонного часы требовать хочет. Давай часы, и никаких гвоздей! К генералам, говорит, пойду! К главным.
— Что? Ну, конечно спятила!..
— И никто не знает, какие часы, да откуда…
— Олимпиада Ивановна! — узнали мы, но пойти к ней не успели.
— В ружье!
Вдоль красных от вечернего солнца рельсов шли роты. Впереди рот вырастал бугорок. Две березки на нем обрисовывались все яснее и яснее…
— Ре-же! — командовал поручик Ауэ…
Разбив красных за Белопольем, дроздовцы пошли на северо-восток — к станции Кореново. Дроздовская бригада уже развернулась в Дроздовскую дивизию, причем 2-й офицерский полк был переименован в 1-й стрелковый имени генерала Дроздовского, а 4-й — во 2-й. Команду над вновь сформированным 3-м полком принял полковник Манштейн, — «безрукий черт», — в храбрости своей мало отличавшийся от Туркула. Он не отличался от него и жестокостью, о которой, впрочем, заговорили еще задолго до неудач. Так, однажды, зайдя с отрядом из нескольких человек в тыл красных под Ворожбой, сам, своею же единственной рукой, он отвинтил рельсы, остановив таким образом несколько отступающих красных эшелонов. Среди взятого в плен красного комсостава был и полковник старой службы.
— Ах, ты, твою мать!.. Дослужился, твою мать!.. — повторял полковник Манштеин, ввинчивая ствол нагана в плотно сжатые зубы пленного. — Военспецом называешься! А ну, глотай!
* * *
Перейдя около Кореново линию железной дороги, 1-й Дроздовский полк вновь встретил упорное сопротивление красных, которые бросили в бой матросские части. В первый раз за время моей службы в полку дроздовцам пришлось окопаться.
…Всплыло утро. Над узкой, как Стоход, Снакостью клубился туман. Мы только что отбили третью за ночь атаку матросов. У меня вышел табак, и, пользуясь затишьем, я заполз в окопчик прапорщика Морозова.
— Что ты скажешь? — спросил я, слюнявя цигарку.
— Хорошо дерутся…
— Нет, я не о том!.. Я о Манштейне… Но Морозов не успел ответить. К окопчику подползал рядовой 1-го взвода Степун.
— Господин прапорщик, прикурить разрешите? Прапорщик Морозов протянул ему огонек.
— Разрешите, господин прапорщик, спросить?..
— Что, брат?
— Разрешите узнать, правда ли, что Козлов уже казаками занят?
— Да, взят… Генералом Мамонтовым. Степун вздохнул.
— Что это ты? А?
— Моя деревня под Козловом будет…
— Ну?
— Да вот боюсь я, как бы не грабили они, — казаки-то наши…
Вдоль окопчиков полз Филатов. Раздавал патроны.
— Меньше, братва, стреляй. Бери в плен, Манштейну товар доставляй…
Туман за окопами редел.
* * *
Над Снакостью — перед окопами — туман рассеялся только в полдень.
Опять — густо, цепь за цепью, — наступали матросы. Без перебежек, не ложась, шли они по открытой, плоской равнине. Нами был пристрелян каждый кустик, и ближе как на шестьсот шагов матросы подойти не могли. Но редела и наша окопавшаяся цепь.
Наблюдая за стрельбой своего взвода, я приподнялся из-за окопчика.
— Свечников, головы не прятать! — закричал я, заметив, что Свечников стреляет не целясь, уйдя с головою за бруствер и журавлем колодца выставив вверх винтовку.
— Свечников! Свечнико-ов!
Но Свечников еще глубже ушел под бруствер.
«Ну, я его!» Я вскочил и пошел к его окопчику.
— Ложись, ложись! — закричал мне прапорщик Морозов.
Но было уже поздно. Меня подбросило и с новой силой ударило о землю. Кажется, я вскрикнул.
Минуту я пролежал тихо, следя, как из правой ноги густым потоком струилась боль. Портянка в сапоге намокала. «Надо встать. Добьет…» Но встать я не мог — раненая нога вновь тянула к земле.
— …А ну, здоровой подсобите… Так!.. Здоровой ногой!..
Нартов волочил меня в кустарник… За кустарником поднял и, обняв за плечи, повел на перевязочный пункт.
Над бузиной около дороги метались воробьи. Тощая собака в канаве трепала какой-то длинный окровавленный бинт. С заборов сползало солнце.
Я прыгал на одной ноге, правым плечом навалившись на левое Нартова.
* * *
— Не страшно, господин прапорщик! — сказал фельдшер, наскоро сделав мне перевязку. — Ранение междукостное… Ну, трогай! — Он положил мне под голову мой надвое распоротый сапог и махнул рукой, подзывая следующую, еще не нагруженную подводу. Наша тронулась.
— Прощай, Нартов! Спасибо!
Некоторое время Нартов шел рядом с нами.
— Ну, иди в бой… С богом!..
Подвода пошла быстрее. Раненые застонали.
* * *
…Кажется, мы уже подъезжали к вокзалу. Глаза мои были закрыты. Палило солнце.
— Да говорят, не налезай! Пошла вон! — отгонял кого-то возница.
— Мне про генерала, служивые, узнать бы… про главного…
Я открыл глаза.
За подводой, перегнувшись к нам, шла черная от загара и пыли Олимпиада Ивановна…
ЭВАКОЗАБОТЫ
Поезд шел, раскачиваясь…
В Сумах наши три санитарные теплушки включили в состав пассажирского.