Прежде, чем Атту придумал ответ на этот вопрос, он услышал шорох в дальней комнате. Один, следом другой. Точно, там кто-то есть. Атту прикусил губу. В той комнате находился мольберт с почти законченной очередной картиной. И он точно помнил, что запер в неё дверь, когда выходил. Воришка? Или кого-то замучало любопытство, что же он рисует целыми днями? Наверняка это Ройро! Вон как он пытал его, расспрашивая и так, и эдак, заходя с разных сторон, «какие образы тебя преследуют?», «как ты думаешь, что более интересно, живое лицо или виды природы?», ещё бы про надкушенное яблоко на табуретке спросил, никогда ведь не мог не быть прямолинейным!
Он не стал подкрадываться слишком близко: Ройро сам охотник, услышит или подскажут инстинкты, выпрыгнул резко, стремительно, помня до сантиметра, как оставил мольберт, прыгнул всем телом, ударил о стену, прижав к ней свою жертву, а затем уже посмотрел, чью шею сжимает в руках.
И отпрянул едва ли не ещё быстрее, словно схватил ядовитую сколопендру. Полуоткрытый будто в неслышном стоне страсти рот изогнулся усмешкой.
- И тебе привет, Атту-охотник, - тонкие пальцы коснулись горла, пробежали по коже быстрыми движениями, и ссадины-ушибы исчезли без следа. – Знаешь, эта твоя работа превосходит все предыдущие.
Илло кивнул на недорисованную картину.
- Почти как живое. Почти. Не хватает самой малости. Бери мольберт, краски, пойдём со мной.
Под пристальным взглядом ореховых глаз Атту не нашёл сил перечить.
Он привёл его в гостиную своих покоев. Не дав времени толком осмотреться – а вещей было много, в основном книги, свитки, какие-то странные предметы непонятного назначения, приборы или приспособления для чего-то загадочного – указал на место у окна для мольберта.
- Ты не передал всех переливов оттенков. Это немудрено, оно постоянно меняется. Сложно рисовать, не видя перед собой.
Отошёл на пару шагов, ближе к чернеющему зеву камина, развернулся лицом к Атту, развёл полусогнутые в локтях руки в стороны театральным жестом – и вспыхнул пламенем. Атту едва не вскрикнул. Огонь лился по рукам, туловищу, ногам Илло, будто он стоял в центре большого костра, будто его одежды и волосы загорелись, но он не сгорал, не сгорала одежда, языки пламени лизали его, но не опаляли ни волоска.
- Рисуй, - только и сказал чародей, улыбнувшись.
Атту продолжил работу над изображением бушующего огня.
Он думал закончить работу за пару часов, но находил всё новые и новые такие важные детали на полупрозрачной границе языков пламени, невиданные ранее оттенки в самом сердце огня, иную плавность линий в танце мифических огненных саламандр. Атту рисовал саму суть огня. Пришлось отложить окончание работы на следующий день. А потом ещё на один и ещё. Илло позировал с удовольствием, без видимых усилий застывая на несколько часов и поддерживая полыхание магического огня.
- Вы не устали? – иной раз учтиво спрашивал художник.
- Конечно, нет, - чародей смеялся. – Это же моя стихия. Она у меня в крови.
- А если загорится важная книга или пол?
- То я просто призову воду. Ты же не думал, что я зациклен на одной стихии?
Дни сливались мазками кисти в одно целое полотно. Огненный цветок расцветал.
Когда после череды дней воплощения пламени спустилась ночь, Атту сидел в мягком кресле гостиной Илло и пил вино, наслаждаясь теплом сразу трёх источников огня: один горел в камине, второй пил вино в кресле напротив, а третий полыхал с картины на стене.
- За воплощённое совершенство и за мастера!
Мягкое вино не пьянило, не путало движений, но сознание уплывало, смешиваясь как тогда, когда он смотрел на горящий вокруг Илло магический костёр.
Она танцевала у костра в ночь праздника окончания лета. Она повторяла движения пламени, она была им, огнём, она воплощала магию Вхархелисов, разлитую в её крови, неистовством бесконечного танца огня. Она не дотанцевала последний танец.
- Жарко.
- Жарко, - согласился Атту. Он и не заметил, как и когда стал во всём соглашаться с Илло.
- Пойдём.
Атту покорно встал.
Он шёл за ним всё новыми и новыми переходами, одна лестница за другой. Наконец, деревянная лестница сменилась каменной винтовой. Атту сообразил, что они внутри одного из шпилей замка. Бесконечные ступени вверх. Они не взяли огня с собой, но Илло шёл впереди, и тонкие потоки жидкого пламени змеями обнимали его стройную фигуру, словно лента шелестя по тканям одежд. Волна распущенных волос редкого персикового оттенка приковывала взгляд Атту, сковывала будто цепями и мешала думать. Кого цвета были её глаза? Он помнил чёрные пустые глазницы, не осталось даже век. У Илло ореховые глаза.
Ирса, где же ты?
Два эльфа вышли на открытую всем ветрам маленькую площадку, которой закончился их бесконечный подъём. За сплошной метелью здесь, в вышине, ничего не было видно. Лишь ветер кидал пригоршни колкого снега в лицо. Холод коснулся Атту своим мертвенным поцелуем.
- Мне уже не жарко, я остыл. Может, пойдём обратно? – он умоляюще смотрел на Илло. Тот стоял очень близко, в полушаге, и Атту хотелось оказаться ещё ближе, прижаться к тёплому пламени, ощутить, как оно бежит по его венам, согревая его изнутри, раскручивая эту пружину, отпуская на свободу его боль…
- Ветер. Тут ветер, - Илло рассеянно улыбался. Его взгляд вновь стал цепким, будто тут, в пляшущем белом водовороте он видел тайные письмена, уводящие куда-то за грань.
- Атту, скажи, что ты хочешь, чтобы я подарил тебе за твою прекрасную картину? Я хочу сделать тебе подарок. Какой попросишь.
«Я хочу свою сестру живой. Но, каким бы магом ты ни был, ты не умеешь возвращать мертвецов из этой белой круговерти. Она не может вернуться сюда. А я…»
Атту смотрел широко раскрытыми глазами в глаза Илло, обнимая его за талию, смотрел и не мог заставить себя произнести ни слова. Какого цвета были её глаза? Это сделал ты?
Илло улыбнулся, тепло и по-доброму, и косым движением головы откинул пряди волос с правого плеча. Звякнули серьги в длинном ухе эльфа, ударившись друг о друга. Рубиновый высверк кольнул глаза словно иголкой, перемалывая серебристый свет танцующих снежинок в кровавую жестокость огня. Атту пошатнулся, как от тяжёлого удара, разжал руки и прыгнул в белое марево.
Илло Вхархелис стоял в одиночестве на смотровой площадке башни своего родового замка и рассеянно трогал рукой мочку левого уха. Кажется, шрама не осталось.