Мощно и торжественно звонили колокола в церквах Старого города, созывая верующих для вечерней молитвы, пронзительно и требовательно завывали в микрофоны муэдзины в зеленоглазых мечетях, восхищенно и благодарно возносили хвалу Господу длиннобородые раввины в синагогах.
Я сидел на согретых солнцем камнях и расслабленно созерцал золотой купол мечети на Храмовой горе, под сводами которой, согласно преданию, и покоился жертвенный камень Авраама.
«И, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров…»
И там, размышлял я неспешно, четыре тысячи лет назад несчастный отец вознес нож над единственным сыном, но не убил его, потому что…
Там, там, шевельнулось во мне, Авраам пощадил сына…
Внезапно я вздрогнул: там, там Авраам искусил Бога!
Меня потрясло ощущение взрыва: там, там Авраам не исполнил завета!
Я опешил от простоты и ясности догадки, прозвучавшей во мне откровением.
«Но зато Авраам, – все во мне ликовало, – неповинен в убийстве безвинного дитя!»
«Авраам, – бурлило внутри и требовало выхода, – не исполнил завета, но и не допустил гибели самого дорогого и любимого, что у него было!»
«Он был сильным и слабым, непреклонным и сомневающимся, мудрым и страдающим, он…» – в ту минуту воистину я мог полететь на крыльях своего открытия.
Герой оказался человеком и, как все люди, заслуживал любви и сострадания…
13
Вернувшись в гостиницу, я долго сидел в темноте, боясь спугнуть это удивительное ощущение гармонии и согласия с великим страдальцем, внемлющим Богу, но уступающим только велению своего сердца, и ничему больше.
Так же, в темноте, я с небывалой скоростью набросал план будущего романа.
Такое со мною случалось впервые: я заранее видел книгу – до буквы; и знал о ней все наперед; и меня впервые с такой силой тянуло изложить эту историю на бумаге.
Не смогу объяснить ту поспешность, с какой я в тот вечер собрал чемодан и помчался в аэропорт, чтобы успеть на ближайший самолет в Москву.
Меня уже не удерживала встреча с каббалистом, которой я так долго и трудно добивался и ради которой, по сути, приезжал в святой город. (Впрочем, я понимал, что отныне любой комментарий извне, пускай и авторитетный, мне только помешает!)
Дома я первым делом извлек из чулана папашину мазню, очистил от пыли и паутины и внимательнейшим образом обследовал.
Я буквально по миллиметру ощупывал ее, изучал под лупой, принюхивался и опять приглядывался.
Готов поклясться, я и отдаленно не догадывался, чего ищу!
Можно, впрочем, предположить, что я искал знака или хотя бы зацепки, оставленной человеком, который подарил мне жизнь…
Холстом для картины (что меня удивило и заинтриговало) служила шкура козы или овцы, превосходно выделанная и наверняка очень давнего происхождения.
«Кому же еще, – я с нежностью вспомнил отца, – могло прийти в голову малевать на коже!»
Еще одним невероятным открытием явился крошечный, едва различимый иероглиф на оборотной стороне картины (без увеличительного стекла я бы его не обнаружил!).
И снова, как в детстве, меня поразило необыкновенное внешнее сходство отца с бесстрастным палачом, облаченным в просторные одежды цвета запекшейся крови, и также мое – с мальчуганом, слезно умоляющим о пощаде…
14
В тот же день, невзирая на поздний час, я помчался с картиной к своему старинному приятелю, художнику и реставратору древних икон.
Вскоре он подтвердил мою догадку о древнем происхождении кожаного свитка, использованного отцом под холст, и сам предложил просветить, как он выразился, «штучку» в лабораторных условиях Греко-Латинской академии, куда мы с ним немедленно и отправились.
«Штучка», согласно рентгеноскопии, по возрасту могла принадлежать библейским праотцам(!), но, того больше, – под отцовой мазней обнаружился текст, параллельный каноническому!..
Тогда-то, с того самого дня, и началась для меня другая жизнь, полная абсурда и страданий…
15
В отличие от некоторых восторженных почитателей, я, в общем-то, трезво оцениваю свое более чем скромное место в литературе и первым готов признать: мой новый роман «Спасение» – всего лишь еще одна версия невероятной истории, послужившей основой для сотен и тысяч богословских трактатов, философских эссе и художественных интерпретаций.
В моем изложении все события вокруг самого «жертвоприношения» с документальной простотой рассказаны рабом Элиэзером – одним из «двух отроков», сопровождавших Авраама с Исааком до подножия горы и там же оставленных сторожить осла.
Итак, пока старший сын Авраама и Агари – Ишмаэль – сладко посапывал в спасительной тени оливы, другой отрок, верный слуга Элиэзер, движимый любопытством, поднялся крадучись на гору и застал там следующую картину…
Тут впору сравнить оба текста: один, записанный в Книге Книг со слов Авраама либо Исаака, и другой, что начертал на шкуре ягненка правдолюбивый раб Элиэзер.
Однако прочтем каноническую версию случившегося в означенный день четыре тысячи лет тому на горе Мория:
«И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего. Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам! Он сказал: вот я. Ангел сказал: не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего; ибо теперь Я знаю, как ты боишься Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня. И возвел в горе и безумии своем Авраам очи свои и увидел: и вот назади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего».
Поразительно, но сообщение безмолвного свидетеля выглядит почти копией библейского текста – разве что короче и лаконичней:
«И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего, – и не смог этого сделать».
Вот они – слова, в корне меняющие представление о случившемся четыре тысячи лет назад на горе Мориа: «и не смог этого сделать!».
Далее запись на кожаном свитке фактически повторяла каноническую: «И возвел в горе и безумии своем Авраам очи свои, и увидел: и вот назади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего…»
Тайное послание отрока Элиэзера о случившемся (в действительности!) на горе Мория, помню, произвело на меня эффект разорвавшейся бомбы и только укрепило в справедливости догадок: отец Авраам лжесвидетельствовал во спасение сына Исаака!
Наконец я его понимал и мог по нему заплакать.
Наконец, написав роман, я с ним помирился…
16
Как мне показалось, слова «ваш последний роман» монах произнес с едва уловимой нотой сожаления.
– А что мой роман? – поинтересовался я сдержанно, стараясь не выдать внезапно охватившего меня волнения.
– Ваш последний роман, – повторил он с улыбкой, – собственно, и побудил меня к личному знакомству с вами.
Он глядел на меня без иронии – скорее, как мне показалось, с почтением.
– Вот как значит… – выдавил я из себя, плохо понимая, как мне реагировать на странные замечания этого загадочного существа в сутане.
– Так, по вашему мнению, Лев Константинович, Авраам Бога предал? – спросил он таким тоном, как если бы речь шла о некоем незначительном происшествии, но никак не о страшном предательстве.
Все во мне напряглось: Авраам представлялся мне мучеником, страдальцем, несчастным отцом – но отнюдь не предателем!
И в своем изложении я стремился к созданию образа человека, наконец победившего страх и трепет перед лицом Необходимости.
После всего, что я узнал и успел передумать об Аврааме, он возвысился в моих глазах, превратился в кумира, властителя дум, воплощение отцовской любви.
Это верно, что он ослушался Бога, размышлял я, но зато и себе не изменил!
Ну так что ж, что он при этом слукавил (если, конечно, доверять свидетельству раба Элиэзера!), – но зато и не замарал себя кровью любимого существа!
Конец ознакомительного фрагмента.