святого, мамина большая любовь, которая умерла от рака, когда Юэлю было два года.
Теперь Юэлю почти сорок, он уже прожил больше, чем отец.
– Доктора должны были дать мне умереть, – сетует мама. – Зачем они меня вернули к жизни? Я была готова.
Мама высвобождает руку и вытирает щеки. Кажется, она приняла какое-то решение.
– Ох, что я говорю, – спохватывается она. – А вдруг дети слышали?
Юэль холодеет внутри. Ему уже давно пора привыкнуть, но это всегда происходит неожиданно.
– Мама, – говорит он, – это же я.
Она смотрит на него. Взгляд все еще живой. И одновременно искренне удивленный.
– Это я. Юэль. Твой сын.
Мама раздраженно фыркает:
– Ты же не думаешь, что я совсем дура?
Юэль затягивается. Дым смешивается с пресным послевкусием от кофе.
– И кто же я, по-твоему? – спрашивает он, понимая, что делать этого не следовало.
– Ну… это же ты! Я ведь тебя знаю. Ты уж извини, что не помню твоего имени, вас, помощников, тут так много. Хотя большинство, конечно, девушки.
Мама взволнованно смотрит на Юэля. Обхватывает себя руками, словно замерзла.
– Но я благодарна, правда, – добавляет она. – Вы все такие молодцы.
Даже деменция не может искоренить привычку всегда проявлять благодарность.
Когда Юэль и его брат были детьми, мама работала телефонистом-диспетчером в муниципалитете Кунгэльва. Отец оставил после себя небольшую пенсию. Денег у них всегда было мало. Только когда Юэль переехал в Стокгольм, он понял, что между средним классом там и здесь огромная разница. У его друзей в Стокгольме есть контакты, и они не стесняются их использовать. Отстаивают свои права. Злятся. Но мама никогда не стала бы жаловаться, никогда не попросила бы о чем-то дважды. А если все время бояться, что кто-то использует твою слабость, помощи вообще не дождешься. Юэль знает, что мама терпеть не могла соцработников, которые никогда не делали уборку как надо, ненавидела, что незнакомые люди приходят в их дом без предупреждения. И теперь она принимает Юэля за одного из них.
– Но это же я, мама, – говорит он. – Это я, Юэль. И Бьёрн тоже уже взрослый. У него теперь своя семья. – Да что ты говоришь? – отвечает мама.
Юэль снова затягивается. Пытается сохранить спокойствие.
– Прими лекарство, – просит он.
– Да что ты заладил! Что внутри этих таблеток?
Юэль склоняется над выложенной камнем дорожкой, придвигает стоящую там стеклянную банку. Сигарета, шипя, тухнет, когда он давит ее в каше из воды и старых окурков. С тем же успехом можно упаковать оставшиеся мамины вещи. Потом предпринять очередную попытку с таблетками – вдруг она станет более сговорчивой? Юэль встает и идет за угол к входной двери.
В ванной он собирает мамину косметичку в цветочек. Духи и кремы, которые Юэль дарил ей на дни рождения и Рождество, стоят нетронутые на верхних полках в шкафчике над раковиной. Мама считала, что они слишком хороши, чтобы их использовать, а теперь срок их годности уже давно вышел.
Юэль пытается сбить пульс. Закрывает дверцу шкафчика, встречается в зеркале с собственным взглядом. Те же серые глаза, что и у мамы, и он задумывается, что будет, когда он сам состарится. Учитывая все, что он творил с собственным мозгом, не появились ли в нем уже дыры? Гниль, которая медленно распространяется. Съедает его воспоминания, его «я».
Или это случится так же внезапно, как и у мамы?
Внутрь просачивается тревога. Юэль не знает, как с этим справиться.
Скоро все закончится. Скоро. Надо только выдержать еще пару часов. Потом я уже не буду за нее отвечать.
«Сосны» находятся всего в нескольких километрах отсюда, по ту сторону холма, но это совершенно другой мир. Что станет с мамой, когда она туда приедет? Когда рядом не будет сада, дома и всех наполнявших его вещей? Что тогда будет пробуждать ее воспоминания? Вызывать редкие проблески той, кем она когда-то была?
Но какие у меня варианты?
Холодное покалывание на лице, в кончиках пальцев.
Юэль копается в пакете с мамиными лекарствами, лежащем на стиральной машине. Находит упаковку галоперидола, которую оставила медсестра. На наклейке написано: «ОТ ТРЕВОЖНОСТИ. ОДНА ТАБЛЕТКА ПРИ НЕОБХОДИМОСТИ». Обычно это лекарство маму успокаивает.
Юэль колеблется. Прошло шесть лет и два месяца с тех пор, как он закончил прибегать к помощи химических веществ, не считая алкоголя. Но сегодня день, когда он отправляет маму в дом престарелых. Это должно считаться исключительным случаем.
Юэль берет две таблетки, наклоняется над раковиной и запивает их водой из-под крана.
Нина
Нина заходит в Г2 и видит, что Петрус отбросил одеяло. Обрубки ног широко раздвинуты, и он дергает и тянет свой дряхлый член. Смотрит на нее.
– Ну что, хочешь попробовать его на вкус? – спрашивает он.
Нина переводит взгляд на шланг катетера:
– Меня больше волнует, что вы себе мозоли натрете, если и дальше будете продолжать с таким рвением.
Петрус смеется:
– Покажи киску. Мой дружок хочет познакомиться с твоей киской.
Петрус не виноват. Все это говорит и делает не он, а его лобно-височная деменция. Иногда Нине приходится напоминать себе об этом, чтобы не ненавидеть его. Она подходит ближе к кровати.
– Да, вот так, – говорит он. – Давай ложись рядом со мной. Или сверху, это мне нравится.
Петрус дергает все сильнее, но член остается вялым, лишь старая кожа и сухая слизистая оболочка. За все годы, что Петрус живет в «Соснах», Нина никогда не видела, чтобы его член стоял.
– Давайте оставим его в покое, – говорит она, накрывая Петруса одеялом.
Он молниеносно выдергивает из-под одеяла руку. Пальцы хватают Нину за запястье. Петрус был моряком, пока диабет не лишил его сначала одной ноги, а потом и второй. Кулаки у него по-прежнему сильные как тиски. Нине не вырваться.
– А теперь потрахаемся, – произносит Петрус и притягивает женщину к себе так сильно, что она теряет равновесие.
Нина ищет рукой тревожную кнопку, которая висит у Петруса на шее, но никак до нее не достает. Она оборачивается к двери, чтобы позвать на помощь. Видит, как из холла бежит жена Петруса.
– Петрус! – кричит она. – Петрус, прекрати сейчас же!
На мгновение Петрус отвлекается, и Нине удается разжать его пальцы и отойти на несколько шагов. Она смотрит на запястье. На руке остались ярко-красные следы.
Петрус громко и радостно смеется. Его жена с грустью смотрит в пол в нескольких сантиметрах от ног Нины.
– Мне очень жаль, – извиняется она.
– Ничего страшного.
– Он предпочел бы умереть, чем вести себя так, – продолжает жена Петруса, все еще не глядя на