Некоторое время спустя, когда Петр развернул полотно, в котором лежала славная, многострадальная пищаль Броккардо, ему бросились в глаза некоторые странности, прежде им не замеченные, — например, то, что ружье, надломившись, как обычно, у шейки цевья, треснуло не в самом узком, то есть самом чувствительном месте, а чуть пониже, в части куда более крепкой и прочной, и что поверхность слома не гладкая, а шероховатая, словно получила вмятину от соприкосновения с каким-то примитивным столярным инструментом вроде долота или буравчика. Если только эта странная вмятина не возникла сразу после того, как приклад сломался и отвалился — что по зрелом размышлении представлялось невозможным, — то, значит, он с самого начала имел выемку, скрытую под металлической накладкой, и углубление, представшее взгляду Петра, как-то было связано с этой выемкой.
Несколько минут спустя Петр, очень бледный, нашел пана Войти, чтобы с ним распрощаться. Пан Войти, уже давно подозревавший, что его молодой друг не в своем уме, нисколько этому не удивился.
— Что все-таки произошло? Ты отыскал Философский камень?
— Не отыскал, но знаю, где его спрятал мой отец, — сказал Петр. — Ах, пан Войти, бывают преступления такие ужасные, что их невозможно оправдать, даже если тот, кто их совершил, не ведал, что творит. Мой отец спрятал свой Камень в полом прикладе редкостной старинной пищали, которую я возил с собою повсюду и с которой охотился на зайцев. Я знал, что она довольно долго находилась в мастерской у моего отца, но не сделал отсюда никаких выводов, мне это даже в голову не приходило. Если бы я был на месте отца и хотел получше спрятать Философский камень, разве не нашел бы я тайника надежнее, чем приклад пищали, принадлежавшей хозяину моего сына? И случилось так, что ружье — надежда рода человеческого — болталось у меня на плече, а я снимал и швырял его, как швыряют шляпу или плащ. Как только не отсохла у меня рука, когда я выбросил приклад пищали прямо на дорогу сразу же за крепостными валами Страмбы? Почему мысль о том, где мой отец мог спрятать свой клад, осенила меня только теперь, когда клад утерян?
Успокаивая Петра, пан Войти высказал разумное предположение, что, очевидно, это не более чем фантастическая догадка по поводу вещи еще более фантастической, однако Петр его не слушал.
— Но почему все случилось именно так? Неужто и на самом деле всему конец? А может, блаженная Бьянка в своем бреду вместо того, чтобы пoслать меня сразу туда, где я мог найти Философский камень, отправила меня в Српно как раз затем, чтоб я доказал свою готовность идти до конца в достижении своей цели? Не взирают ли теперь на меня все боги Олимпа и не держат ли между собою пари насчет того, достанет ли у меня сил не мешкая отправиться туда, откуда пришел, и попытаться спасти то, что еще можно спасти?
Петр сел на коня и выступил в новый поход — во имя второй попытки завоевать мир.
Этот второй поход не стоит описывать с той основательностью, с которой в предыдущем повествовании мы проследили за первым, — и мы вообще не будем его описывать. Скажем только, что последнюю, то есть итальянскую, часть пути Петр, опасаясь быть замеченным, на этот раз совершил не по суше, а по морю, нанявшись в Венеции — когда у него уже не осталось ни гроша — на грузовое судно, поставлявшее Франции военное снаряжение. Первую остановку предполагалось сделать не скоро, только в южноитальянском городе Бари, но Петр покинул корабль много раньше: когда судно приближалось к Римини, он прыгнул в воду и, не замечая акул, круживших поблизости, счастливо доплыл до берега. Не прошли даром уроки, которые когда-то давно преподал ему в водах Влтавы незабвенный приятель Франта, сын побродяжки Ажзавтрадомой.
Из Римини, мокрый, продрогший и такой страшный с виду, что от него шарахались даже бродяги, Петр добрался до перекрестка двух дорог, одна из которых, как уже отмечалось, ведет к Перудже, а другая сворачивает к Страмбе. После пятичасовой быстрой ходьбы вверх по холму он добрался до этой развилки, откуда медленно и осторожно стал подбираться к Страмбе.
Он направлялся к страмбским воротам degli Angeli, к часовне святой Екатерины, куда двадцать пятого ноября каждого года устремлялись бесчисленные процессии верующих. Через них он последний раз бежал из Страмбы, и где-то тут, именно тут, вблизи часовни, выбросил сломанный приклад; и вот теперь, когда Петр свернул с дороги, чтобы не попасться на глаза проезжавшему на осле монаху, он увидал этот приклад, который торчал в русле пересохшего ручья, зацепившись за овальный камень; приклад был заляпан грязью и нечистотами, выцвел и обветшал. Но когда Петр поднял его и со всевозможной осторожностью очистил от нечистот и земли, в глубине выемки он обнаружил еще такое количество великолепного рубиново-красного порошка с перламутровым отливом, что мог бы купить за него, будь эти ценности в продаже, покой, благосостояние и счастье для двух-трех поколений рода человеческого, чтобы люди успели привыкнуть к своему состоянию мира, благополучия и счастья и уже никогда не захотели жить иначе.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГРАФ ДИ МОНТЕ-КЬЯРА
ТРУДНОСТИ МОЛОДОГО КАРДИНАЛА
Известно, что в те поры — как, впрочем, и прежде и позже — итальянский народ, от природы озорной и темпераментный, во времена крупных событий и политических переворотов имел обыкновение нападать на жилища людей, вдруг оказавшихся в центре общественного внимания, и предаваться бодрящей и вполне человеческой радости грабить и сокрушать. Так, в летописных сводах тех славных десятилетий и столетий частенько встречаются такие описания перемен на троне Петра: когда умирал старый папа, то те из кардиналов, кто мог стать его преемником, — так называемые рараbili, — первым делом спешили тайком вывезти из своих дворцов самое ценное свое имущество.
Так вот и страмбский люд после смерти принцессы Изотты и падения и бегства герцога Петра Куканя из Кукани напал на герцогский дворец и, невзирая на присутствие устрашенных придворных и самой вдовствующей герцогини Дианы, матери Изотты, что вместе с приближенными дамами, бессильным гневом и еще живой печалью по дочери забаррикадировалась в личном appartamento della Duchessa, — этот страмбский люд начисто разграбил дворец, унеся из него все, что не было прибито или вделано в стенку, то есть разорил дворец столь же основательно и умело, как истовый гость на званом обеде или тонкий гурман, дочиста обгладывающий куриную косточку.
При этом обнаружилось, что старинные гобелены, которые ликующий люд по-братски поделил между собой, с наивной бесцеремонностью разодрав их на куски, висели на стенах не только для того, чтоб их украшать, но и затем, чтобы прикрыть их убожество и ветхость, те безобразные, жуткие трещины, что разошлись над старой, осевшей кладкой; оказалось также, что и ковры, устилавшие пол, предназначались еще и для того, чтобы замаскировать мерзость обшарпанного, полусгнившего паркета.