– Что ты имеешь в виду?
– Ты знаешь, что я имею в виду. Отец может вести себя как угодно, но это не имеет ровным счетом никакого значения, ты всегда принимаешь его сторону и находишь ему оправдания, которые он сам бы не сформулировал, даже воспользовавшись словарем.
Меня пугает эмоциональное возбуждение, сквозящее в ее голосе. Проявления злости всегда вызывали у меня испуг. С понедельника я выработала иммунитет, но против гнева Виктории он, очевидно, оказался бессилен.
– Я ведь не защищаю Кристера, или ты правда так считаешь?
– Конечно, защищаешь.
– Ну ты же знаешь его, ему всегда было трудно признавать свои ошибки, он делает, что может.
Я ловлю себя на мысли, что говорю умоляющим голосом. Виктория с безразличием наблюдает, как я блуждаю, пытаясь выбраться из собственной ловушки. Насколько же глубоко сидит во мне эта привычка. Даже сейчас, когда я перестала отрицать очевидное, потому что сама жизнь заставила меня посмотреть правде в глаза.
Я и Кристер.
Тридцать лет.
Внезапно со всей ясностью осознаю, что тот, кто всегда демонстрирует свое недовольство, обладает отвратительной властью.
Официант возвращается с водой и вином. Сердце тяжело бьется, пока я наблюдаю, как он накрывает на стол, и вспоминаю все ссоры Виктории с отцом. Все попытки дочери высвободиться из-под его влияния – в то время ни один семейный обед не обходился без их споров. Ее горячему энтузиазму Кристер противопоставлял унизительные замечания. Здесь твои знания, конечно, хромают. В следующий раз почитай побольше и постарайся понять контекст, прежде чем формировать свое мнение. Эта его неуемная потребность в самоутверждении. Он реализовывал ее даже за счет собственной дочери, когда та стала достаточно взрослой, чтобы оказывать ему сопротивление.
И тут еще я в качестве зрителя, с огнетушителем наготове.
Некоторое время мы сидим молча. Виктория теребит салфетку. Отводит взгляд.
– Я не понимаю, почему ты так долго терпела, почему давно не развелась?
Слова дочери ошеломляют меня. В следующую секунду, к своему изумлению, я начинаю злиться. Виктории всего тридцать и, насколько я знаю, живет она одна. И еще берет на себя смелость упрекать меня. Как мало ей известно о всех подводных течениях жизни в браке, о всех незначительных с виду переменах, которые заметны лишь на расстоянии, о покорности, возникающей, когда так многое угасло, что душе остается только блуждать в потемках, не находя выхода.
Дочь не знает, чем я пожертвовала ради нее.
Внезапно меня охватывает непривычная усталость. В моем новом пристанище легко было сосредоточиться на главном. Лента времени сложилась в чуть заметную складку, и я спряталась в ней, в недосягаемости для прошлого и будущего. А Виктория своими словами расправляет ленту и заставляет меня покинуть тайное убежище.
Забывшись, пытаюсь взять бокал левой рукой. Она бессильно скользит вдоль ножки, и когда я замечаю свою оплошность, дочь успевает обратить внимание на мой скрюченный средний палец.
– Что у тебя с пальцем?
Я торопливо прячу руку на коленях.
– Ничего, просто руки окоченели немного.
– Дай, я посмотрю. – Виктория кивает в мою сторону.
Она берет меня за руку и слегка сжимает мой палец. Прикрыв глаза, я тайком наслаждаюсь ее прикосновением, всего секунду, пока дочь не видит.
– А я смотрю, ты уже сняла обручальное кольцо.
Так называемый побочный симптом. За последние четыре месяца течения моей болезни таких нашлось много.
– Хочешь забрать его себе?
– Нет, спасибо.
– Его можно переплавить и сделать что-нибудь другое.
– Нет, оно мне не нужно. – Виктория отпускает мою руку. – Ты не хочешь показаться врачу?
Ложь спешит мне на помощь. За неделю я выдумала много объяснений, но решила держаться как можно ближе к правде. Не лгать, а лишь умалчивать.
– Может быть, посмотрим, – отвечаю я.
На фоне того, что я скрываю, любая ложь покажется незначительной. За последние полгода я посетила многих врачей. Сначала участкового. Потом рентгенолога, ортопедов и неврологов. Я прошла все возможные обследования, раскрывшие тайны моего тела в толстой карточке многочисленными латинскими терминами, в которых можно разобраться, только имея медицинское образование. Все это – чтобы найти причину слабости в левой руке, онемения среднего пальца и левой ноги.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– И где ты будешь жить? – Виктория отставляет винный бокал в сторону и делает глоток газированной воды.
Мои сомнения означают, что свое пристанище я хочу сохранить в тайне. Я должна оставить себе возможность выбора еще ненадолго. Мне не нужна помощь. И сострадание тоже не нужно. Я только хочу привыкнуть к ощущению бренности и поближе познакомиться с неизвестным.
– Пока живу у коллеги с работы.
Опускаю глаза, удивляясь, как легко солгать. С какой легкостью ложь пришла мне на помощь. Мир вокруг остался прежним, но я больше уже не принадлежу ему, я вышла за его пределы и никогда не вернусь назад. Вру в глаза собственной дочери, потому что это – лучшее, что я могу сделать. Хотя, как знать, может, ей было бы совершенно все равно.
Разглядывая Викторию, я понимаю, что очень многого не знаю.
– Я думала, ты рассердишься. Или расстроишься.
– По поводу вашего развода?
– Да.
– Почему, скажи на милость?
Я пожимаю плечами и принимаю неопределенное выражение лица.
– Ты всегда боялась изменений.
Очевидно, мои слова удивили ее.
– Разве? И в чем это выражалось?
– Ты не помнишь – в детстве? Мы не могли ни одну вещь дома передвинуть. Все должно стоять на своих местах, как всегда. На Рождество все гномики и подсвечники расставлялись в строго определенном порядке, а если мы меняли что-нибудь из обстановки, старая мебель некоторое время хранилась в кладовке, чтобы ты могла привыкнуть. Не помнишь?
– Мама, мне тридцать лет. С тех пор, между прочим, много воды утекло.
– Да, конечно, но ты всегда была… – я умолкаю, внезапно удивившись, отчего я настаиваю на своем. Почему мне так важно услышать от дочери подтверждение собственных слов. Если все это не ради нее, как мне еще оправдаться?
Дочь откидывается на спинку стула, и у меня возникает ощущение, что она раздумывает в нерешительности. Виктория отпивает немного воды и продолжает сидеть, разглядывая бокал. Я вижу, что она хочет высказаться, но выжидает. Мне опять становится страшно. У дочери есть мужество, которого мне никогда не хватало, она не боится принимать вызовы, о которых я не смела и мечтать. Виктория принадлежит к другому поколению – поколению тех, кто умеет за себя постоять. Но бывает, что озвученная ею правда причиняет боль. Оттого и страх – на этой неделе я уже свое получила. Латинское название еще не успела запомнить. Да это и неважно, я все равно не собираюсь никому рассказывать. До тех пор, пока смогу скрывать.
Диагноз мне поставили в понедельник. Я неизлечимо больна. Нервные клетки моего головного и спинного мозга разрушаются, вызывая мышечную атрофию.
Со временем меня ждет паралич дыхательных путей. Если верить статистике, жить мне осталось около двенадцати месяцев.
– Я начала ходить к психотерапевту, – говорит дочь.
Я слышу, но думаю только о моей тайне. Из-за нее мы находимся в разных мирах и говорим на разных языках. Виктория не знает, что время гонит меня к своему концу, туда, где я буду ни для кого не досягаема. Она не знает, что слова надо подбирать с осторожностью.
– Я осознала, что мне надо разобраться в самой себе, – продолжает дочь. Она бросает на меня взгляд, которого мне хотелось бы избежать. Потом опускает глаза и начинает водить пальцами по стакану с водой. – Все началось с того, что я прочитала несколько книг о самопомощи. О самоощущении, моделях поведения и тому подобном. И вот тогда я поняла, что мне необходима терапия.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я не хочу ее слушать, но послушно сижу и жду продолжения.
– Взять, например, отношения. То есть, я хочу сказать, любовные отношения.