Читать интересную книгу Избранное - Рувим Фраерман

А Филька простил уже давно, едва только с губ ее слетело первое слово, сказанное более ласково, чем другие.

— Если это о другом, — сказал он, — то ты можешь его не любить. Мне это все равно. Однако почему ты его не любишь?

Таня не ответила сразу, но, помолчав немного, спросила:

— Как, по-твоему, Филька, должен человек быть гордым или нет?

— Должен, — ответил Филька твердо. — Но если это гордишься не ты, а Коля, то совсем другое дело. Тогда вспомни обо мне, если потребуется тебе крепкая рука или аркан, которым ловят оленей, или палка, которой я научился владеть хорошо, охотясь в тайге за дикушами.

— Но ведь ты его совсем не знаешь, за что же ты будешь его бить?

— Но я знаю тебя, — возразил ей Филька.

И эта мысль — платить за обиду не слезами, а ударом — показалась ей в этот момент не глупой и вполне ясной, лишенной всякой смутности, какую она ощущала в себе. Она и сама умела отлично сбивать с деревьев дикуш, метко кидая в этих смирных птиц тяжелые камни и сучья.

Но через минуту она подумала: «Я, кажется, делаюсь злой».

А Филька вдруг шагнул от окна налево, в смущении глядя поверх Таниного плеча, и, прижав свой атлас локтем, неожиданно кинулся со двора.

Близко за плечами Тани стояла мать. Она вошла неслышно. В дождевом плаще, в белом докторском халате, она показалась Тане совсем другой, чем была месяц назад. Так, предмет, поднесенный близко к глазам, теряет вдруг свою знакомую форму. И Таня, еще не опомнившись, секунду-две неподвижно смотрела на мать. Она увидела две еле заметные морщинки, расходящиеся от уголков ее носа, и худые ноги в туфлях, слишком просторных для них, — мать никогда не умела заботиться о себе, — и худые, слабые руки, столь искусно врачевавшие больных. Только взгляд ее остался неизменным. Таким всегда носила его в памяти Таня. Мать смотрела на нее своими серыми глазами. И в них, как щепотка соли, брошенная в море, растворились мгновенно все обиды Тани. Она поцеловала мать осторожно, избегая притронуться к глазам, словно боялась своим движением погасить их взгляд.

— Мама, — сказала Таня.

Мать обняла ее.

— Я торопилась домой, — сказала она. — Я соскучилась по тебе, Танюша.

Она оглядела дочь долгим пристальным взглядом. Сначала взглянула на волосы — они выцвели сильно, стали совсем как сталь; потом посмотрела в лицо — оно было горячим и на коже пылал загар.

«Ей было в лагере хорошо», — подумала мать.

Затем поглядела на ее ноги и удивилась, что Таня сидит босая. Тогда лишь увидела она беспорядок: подушки, валявшиеся на полу, смятую кровать и на кровати письмо, вынутое из конверта.

И тогда взгляд ее глаз, который Таня так боялась потревожить своей лаской, погас сам собой, словно ветер, налетевший внезапно, возмутил его ясность. В нем появились беспокойство, неуверенность, тревога. Даже притворство обнаружила в нем Таня. Иначе зачем же так медленно мать поднимает с пола подушки и приводит в порядок постель?

— Ты прочла это без меня, Таня? — тихо спросила мать.

Таня безмолвно опустила голову.

— Ты должна быть рада, Таня.

Но и на этот раз с ее губ не слетело ни звука. А мать терпеливо ждала.

— Мама, этот мальчик мне брат? — спросила Таня.

— Нет, — ответила мать. — Он чужой. Он только племянник Надежды Петровны. Но он вырос у них, и папа любит его и жалеет, потому что у мальчика нет ни отца, ни матери. Папа — добрый человек. Я всегда говорила тебе об этом.

— Значит, он мне чужой, он мне даже не брат, — сказала Таня, наклонив голову еще ниже.

Мать тихим движением подняла ее лицо и поцеловала два раза.

— Танюша, милая, мы с тобой поговорим. Мы обо всем поговорим. Ты встретишь их, Таня, и увидишь сама. Отец будет рад. Ты ведь пойдешь на пристань, правда?

— А ты, мама?

Но мать отвернулась от ее внимательных глаз.

— Я, Таня, не могу. Ты ведь знаешь, мне всегда так некогда.

И, отвернувшись, она почувствовала, как Таня спрятала голову под ее слабую руку и крепко прижалась к ней.

— Мама, я люблю только тебя. Я буду всегда с тобой. Ни с кем никогда, никого мне, не нужно. Я не пойду их встречать.

IV

Это было удивительно, но цветы, которые Таня высадила на грядку, еще жили в то утро, когда должен был приехать отец.

Сердитый ли ручеек, вылившийся из бочки, так хорошо омыл их корни, или они просто были живучи, как многие цветы на севере, который не дает им запаха, хотя и оставляет долго жить, но во всяком случае они держались на своих высоких ножках, когда Таня взглянула на них. Она решила их никому не отдавать.

Она прогнала утку, усевшуюся среди цветов на грядке, и посмотрела вверх, на каланчу. Деревянная, она царила над этим городом, где во дворах на заре распевали лесные птицы. На ней еще не поднимали сигнального флага. Значит, парохода еще не было видно. Он мог и опоздать. Но Тане было мало дела до флага. Она вовсе не собиралась идти на пристань. А если она и перехватила свои тонкие волосы лентой и сменила платье, надев самое лучшее, то это могло быть и потому, что сегодня в самом деле праздник; начинается новый учебный год.

Но до школы еще так долго ждать. Зачем же она поднялась так рано? «Что же делать, если не спится? — сказала бы она матери, если бы та проснулась от скрипа двери в доме. — Что же я могу поделать, — повторила б она, — если сегодня я вовсе не могу заснуть».

Но придет ли когда-нибудь пароход? Существует ли он на самом деле? Или это призрак, для которого вовсе нет никакого места, никакого срока и который плывет сейчас, может быть, по другой реке и другой туман стоит за его кормой.

Здесь, во дворе, тоже туманно немного. Еще ветви берез блестят от капель ночного тумана, ствол влажен — дерево еще не очнулось от сна.

Слишком рано вышла Таня из дому, очень рано. Однако слышны уже в переулке шаги. Они стучат по земле, они звенят по камню. Кто-то спешит на пристань. Брат ли идет встречать сестру, или отец спешит обнять сына, или просто рыбак ждет с пароходом вестей? А может быть, это и Филька торопится в последний раз перед школой половить у пристани ершей?

Таня присела на скамью у ворот.

Она слушала. И слух Тани чутко бодрствовал среди сонной травы, дремлющей под ее ногами, и сонных ветвей, дремлющих над ее головой.

И далекий свисток, такой далекий, что только в ожидании может сердце услышать его, коснулся слуха Тани. Это свистел пароход за Черным мысом у маяка.

Таня открыла калитку и вышла и снова вошла во двор, постояв неподвижно у цветов. Не сорвать ли их все-таки, пока они еще живы и могут доставить радость отцу? Это ведь все, что у нее есть.

И Таня сорвала цветы — саранки и ирисы, еще прежде выращенные ею с заботой.

Затем она позвала собаку. Тигр охотно вышел с ней на улицу. И они прошли через весь город, который еще не совсем проснулся. Только одна каланча никогда не знала сна. Крошечная дверь наверху, похожая на бойницу, была открыта навстречу ветру. И флаг был поднят и тянулся все в одну сторону — к реке.

К реке направлялись и прохожие, спешившие на пристань.

Таня на секунду остановилась у спуска, чтобы сверху посмотреть на родную реку. О, какая светлая она, хотя темные от хвои горы рядами стоят на берегу! О, какая большая — даже тень от этих гор не может ее закрыть! Не по ней ли хотелось плыть Тане далеко, в иные страны, где обитает дикая собака динго. Не плывет ли она к ней сама?

А пароход подходил уже близко. Черный, кряжистый, точно скала, он все же казался малым для этой реки, терялся в ее светлой равнине, хотя рев его долго отдавался в глубине лесистых гор.

Таня стремглав бросилась по спуску вниз. Пароход уже отдавал причалы, чуть навалившись на пристань, полную народа. А на пристани тесно от бочек. Они повсюду — и лежат, и стоят, точно кубики лото, в которое только что играли великаны.

С парохода махали платками. Не ей ли это? Она побледнела. Она тоже помахала рукой, через силу подняв ее кверху. Ах, это просто забавно! Как в толпе она узнает отца, которого никогда в своей жизни не видала? И как он узнает ее? Она не подумала об этом, когда бежала на пристань. Зачем поддалась она невольному желанию сердца, которое теперь так стучит и не знает, что ему делать; умереть от обиды или стучать еще сильней?

И вот стоит она теперь с жалкими цветами возле бочек, и старая собака лижет ее ноги, не в силах ей ничем помочь.

А пассажиры проходят мимо.

Может быть, вот они — их трое: он в шляпе, блестящей от ворса, женщина стара, а мальчик высок и худ и в достаточной мере противен.

Но нет, они проходят мимо, никуда не глядя, никого не ожидая встретить.

Или, может быть, вот они — их тоже трое: он толст, в кепке из толстого сукна, она молода и некрасива, а мальчик тоже толст и противен еще в большей мере.

«Да, кажется, они».