Читать интересную книгу Не сбавляй оборотов. Не гаси огней - Джим Додж

А употреблял отец кофе, галлон которого заливал в термос из нержавеющей стали, подмешивая немного персикового бренди — всего три глотка, бренди в кофе и не чувствовался. А еще отец умел отдыхать. И хотя спал он четыре часа, а остальные двадцать крутил баранку, все дело было в том, что эти четыре часа он в самом деле спал. Как закрывал глаза, так сразу и проваливался в сон. А через четыре часа, тютелька в тютельку, без всякого звонка снова был как огурчик, готов катить дальше. Отец уверял, что в дороге никогда не видел сны, ну или попросту не помнил. Мне же постоянно что-то снилось. Но я никогда не спал.

А вот дома отец сны видел. Однажды утром я был у себя наверху и услышал, как в кухне отец рассказывал маме: ему приснилось, будто бы его мозг превратился в огромную белую розу. Мама вдруг как расплачется.

Отец ей:

— Ну что ты, будет тебе, это ж такой красивый сон, он мне так понравился.

А мама, уже вовсю хлюпая носом:

— Да, Гарри, да, действительно красивый.

— Чего тогда сырость разводишь? — недоумевал отец.

Я услышал, как мама шмыгает носом, стараясь совладать с собой:

— Нет-нет, сон в самом деле прекрасный!

Потом отец обнял ее — дальше я слышал только приглушенные голоса и бульканье кофеварки. Но я понял, почему мама плакала: некоторые сны слишком прекрасны, чтобы присниться.

Может, еще и поэтому я так налегал на старые добрые «белые кресты» — иной раз заглатывал их по двадцать штук в день. Они подпитывали мою естественную потребность в скорости, жажда которой, я уверен, не в последнюю очередь объяснялась смятением и безумием, захлестнувшими меня, восемнадцатилетнего парня, который вдруг отделался от школы. До чего восхитительное ощущение: нестись пушечным ядром через всю страну, гнать на полной скорости, пожирать горизонт и получать за это деньги. Но очень скоро вышло так, что мне стало трудно останавливаться. Я был молод, горяч и глуп, но нутром чуял, что когда не хочешь останавливаться, именно тогда-то и нужно пересилить себя, не то пропадешь. Меня лишили водительских прав еще в двух штатах, я пристрастился к бензедриновым «колесикам» и слишком засиживался в придорожных кафе, отогреваясь на скорую руку в объятиях официанток. Моя жизнь катилась под откос, и я понимал: надо что-то делать. Так что в октябре 1956-го я отправился в Сан-Франциско. Почему туда? Да, собственно, потому, что автостопщики, которых я подбирал, все как один твердили — это единственное место во всей стране, где чувствуешь ритм жизни. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется странным, что тогда, в 56-м, я хотел свернуть на обочину. Да, я в самом деле, по-честному — клянусь! — стремился соскочить с этих маленьких беленьких таблеток, которые заставляли мчаться вперед и от которых делалось хорошо. А если совсем начистоту, то я не то чтобы стремился, но все же понимал, что иначе круто вляпаюсь… И хотя не знал толком, чем именно хочу заняться в жизни, у меня не было никакого желания раньше времени превратиться в развалину, кучу дерьма. Толика здравого смысла во мне все же оставалась.

Едва я добрался до города, все пошло как по накатанной. Я подыскал себе хоть и маленькую, но уютную, чистую и недорогую квартирку над итальянской пекарней в Норт-Бич, устроился водителем эвакуатора в гараж Краветти. Месяц пришлось помучиться, но ежедневную дозу я сократил до двух «колес», что в моем случае, согласись, можно считать полным воздержанием.

В то время буксировщики работали иначе. Любой вызов, будь то серьезная авария или просто парковка в запрещенном месте, передавался в открытом эфире всем службам города, и работу получал тот, кто успевал первым. Черт, да после махины о восемнадцати колесах сидеть за рулем эвакуатора было все равно, что разъезжать в «мазерати». Работы мне перепадало вдоволь. Потребовалось время, чтобы узнать город и выучить кратчайшие маршруты, но для того, чтобы добраться до места, много времени не требовалось.

Конкуренция была жесткой. Помню свой первый вызов. Я тогда еще не ориентировался на местности, так что, ничего не подозревая, проехал по улице с односторонним движением и вынырнул буквально перед самым носом у этого ненормального, этого придурка Джонни Штурмовика, который работал у «Парду Бразерс». И вот я, радостный такой, цепляю трос а когда сажусь обратно в кабину и включаю зажигание — вот черт! — мотор никак не заводится. Вроде как искры нет. Озадаченный, я поднимаю голову и вижу Джонни Штурмовика — в руках у него мои провода к свечам зажигания, прям букет для свадьбы каких-то резиновых уродов. Не успел я и рта раскрыть, как он уже запихал проводины в канализационную решетку. Хотел было погнаться за ним, да неподалеку оказались копы. Я — к ним, да только они на меня ноль внимания. Наконец один, старший сержант, отозвал меня в сторонку и говорит: «Ну что там у тебя? Не можешь отогнать машину, пусть отгоняет другой. Как говорится, хлебай дерьмо, салага! Так-то! Тут и без вас, чокнутых, дел хватает. А ты новичок, что ли? Не знал, значит? Ну так вот, знай и к нам больше не лезь».

Я и придумал кое-какие трюки. Перво-наперво насадил кое-кому на выхлопную трубу репу. Потом перед Днем независимости подлез под брюхо восьмиколесника Билла Фробишера и приклеил коробку с бенгальскими огнями. Нагревшись, они вспыхнули, и надо было видеть Билла — его прямо сдуло с сиденья, только пятки сверкали. Перед Штурмовиком я тоже в долгу не остался: обрызгал переднее сиденье моторным маслом и поджег. Штурмовик цеплял трос, он даже не заметил пламени, но, на его счастье, рядом оказался я со здоровенным таким огнетушителем из мастерской Краветти. Кончилось все тем, что пена побежала из обоих окон кабины, а радио забулькало, как тонущая крыса. На второй раз я придумал кое-что повеселее: раздобыл баллончик с быстро сохнущей серебрянкой и уделал Штурмовику лобовое стекло.

Таким я и был: юнцом, которому и двадцати еще не исполнилось, гонял на буксировщике как бешеный, зашибал неплохую деньгу и наслаждался жизнью. Бензедрин я глотал все так же, по два «колесика» в день: одно после завтрака, одно на обед. Спиды вносили в мою жизнь какую-никакую размеренность: с восьми до пяти оттрубил дневную смену, по выходным свободен, две таблетки в день, потом на боковую и давишь храпака шесть часов. Что может быть лучше здорового образа жизни!

Работа мне нравилась, хотя иной раз приходилось попотеть, но еще больше нравилось жить в Норт-Бич. Местечко было оживленное. В 50-е, я про них веду речь, движение битников как раз набирало силу. Многие подтвердят, что 54-й и 55-й, еще до всей этой шумихи, были самым лучшим временем, по крайней мере, на взгляд наивного паренька, который весь на нервах метался между Майами и Сент-Луисом. Как раз битников я и искал. В них чувствовалась та же жажда переживаний. Ну да, выпендреж тоже был, но все же во сто крат лучше, чем какая-нибудь постная воскресная школа, на которую в массе своей и походили 50-е: одна большая Воскресная Школа для души, гордящейся своими скучными добродетелями и злобствующей из-за подавленных страстей. Но в том-то все и дело, что невозможно жить, боясь жизни. Иначе сядешь на мель.

Битникам хотя бы была присуща смелость во вкусах и восприятии. Они действительно жаждали эмоций, им нужны были любовь, истина, красота, свобода — мой друг, поэт Джон Сизонс, назвал их «четырьмя великими иллюзиями» — ну а моей страстью в то время было высекать искры в громадном двигателе внутреннего сгорания, мощь которого передавалась по трансмиссии колесам — четырем малым иллюзиям. Благодаря горючей природе жидких останков динозавров я днями и ночами с ревом носился на такой скорости, которую никто, останься у него хоть капля разума, не признал бы нормальной. Если мне случалось в каком-нибудь из баров Норт-Бич рассказывать о своих ощущениях, то можно было не сомневаться: девица слева только что написала стихотворение как раз об этом, точно схватив мимолетные ощущения, а парень справа как раз закончил картину, которая, по его словам, была именно что про такие вот возвышенные чувства; мы болтали до потери пульса, смеялись, а в два ночи, когда бар закрывался, я выходил на Бродвей, поеживаясь от прохладного тумана, но в отличном настроении. Таким вот он был, Норт-Бич — средоточием истосковавшихся по собственным душам. И, несмотря на все позерство и легкомыслие, это было великолепно.

По правде говоря, одно время и я любил порисоваться, но большей частью из-за элементарной подростковой неуверенности и ощущения своего несоответствия интеллектуальному уровню остальных. Неуверенность я маскировал обычной порцией наглости и бравады, но вот скрыть вопиющее невежество было не в пример труднее. В отличие от большинства я имел полное право заявлять, что знаком с жизнью рабочего класса не понаслышке, так что первое время являл собой довольно-таки скверный образчик противника всего интеллектуального. К чертям собачьим высокие слова, я кручу баранку! По счастью, многие были настолько любезны, что не обращали на мои закидоны внимания и даже принимали в свои компании, снабжали книгами. Сидя вот так вот в барах и слушая, можно было столько всего нахвататься, что достало бы на два гуманитарных образования. Постепенно я изменился: из непримиримого противника стал ярым последователем. Я хотел знать всё и впоследствии не раз пожалел о своих непомерных аппетитах.