Лютик, может, нам тебя чуть-чуть помучить, чтобы ты призналась в своей связи с Сёмочкой?
Жуть! Мало Журавлёва натерпелась, только пыток ей не хватало! В исступлении Любовь Петровна опять принимается прыгать в глубоком кресле, наручники звенят на запястьях, но зубастые скобки сжимают их, словно ротвейлеры. Выпутать ноги из скотча тоже не удаётся: гадкая ревнивица Клёна спеленала бухгалтершу прочно и умело.
– Нет у нас никакой связи! – кричит госпожа Журавлёва. – Работаю я здесь! Я не шлюха!
– Не верю! Сёма тоже мне говорит «работаю», а сам?… – Клёна Павловна подходит к столу Журавлёвой, рассеянно передвигает канцелярские принадлежности, задерживает руку на металлической линейке. – Слушай, Лютик, ты так заманчиво сидишь с раздвинутыми ножками… Может, стукнуть тебя линейкой между ног? Тебе будет очень больно и ты сознаешься.
– Ты рехнулась?
Взмыленная Любовь Петровна вжимается в сиденье, елозит руками за спиной. Пробует сдвинуть ноги, но щиколотки крепко примотаны внизу. От боли и напряжения в паху без всякой линейки просыпается острая резь. Спугнутая ворвавшейся хозяйкой, госпожа Журавлёва слишком быстро и резко натянула свои тесные брючки, теперь они сдавили промежность, словно струбцина.
Сплющенный пах пленницы стонет и увлажняется под тугой плёнкой из бенгалина. Такое ощущение, что интимные органы тоже плотно укутаны скотчем и к ним совсем не поступает свежий воздух.
Словно не замечая метаний арестантки, Клёна Павловна спокойно пробует линейку на упругость, взмахивает, рассекает ею воздух… Линейка сверкает, как шпага. Пожалуй, получить железной рейкой по возбуждённым гениталиям для чувственной госпожи Журавлёвой будет смерти подобно.
– Это бесчеловечно! – Любовь Петровна в панике бултыхается в замшевой утробе кресла. – Ещё чего – линейкой между ног! Я же сдохну сразу! А не сдохну – в суд на тебя подам! Лови своего вечно юного Семёна и хлещитесь чем хотите, мазохисты вшивые!
Своими рыбьими глазами стройная Клёна Павловна сверлит беспомощную Журавлёву насквозь. В её взгляде невероятным образом соседствуют отвращение и зависть.
– Парадокс какой-то, – риторически бормочет она. – Лютик, как можно быть такой жирной, уродливой… и сексуальной одновременно?
В собственной сексуальности Любовь Петровна никогда не сомневалась, а вот насчёт уродливости категорически не согласна. Будет врать-то. Экран компьютера с недопечатанными платёжками потух, перешёл в спящий режим. В тёмном глянце монитора Любовь Петровна наблюдает своё (вполне достойное, хоть и искажённое испугом!) отражение.
Ледяные голубые глаза, сочные леденцовые губы. Шея открыта, ошеломляющая грудь купается в блеске кипрейных гипюровых брызг, будто два слона купаются в петергофском фонтане. Белые брючки из бенгалина на крупной Любови Петровне скорее напоминают лосины. Обтянутые бёдра госпожи Журавлёвой кажутся вылепленными из упругого гладкого зефира.
Плотно, без единого изъяна стрейчевая ткань обтягивает все «зоны повышенного внимания» – женский лобок, коленки и ляжки. Пикантный клапан фальшивой «молнии» смело обрисовывает интимные детали её лона – словно лодочка воткнулась носом в громадную белизну бёдер. Бенгалин натужно скрипит, чудится, что клапан вот-вот лопнет под избыточным давлением гениталий и явит миру нижнее бельё Журавлёвой.
Можно ли такую неземную красоту – линейкой? Кощунство да и только.
Нарушая паузу, Клёна Павловна обвиняюще вздыхает, словно ставит диагноз.
– Дорогуша, ты совсем не походишь на бухгалтера. Эти развратные брюки в облипку, эти просвечивающие трусики! Эти пошлые кружевные вышивки на сиськах!
– Красиво жить не запретишь! – хрипло и упрямо парирует Любовь Петровна. – Одежда, обувь и бельё, трусы, колготки и духи – мой выбор и моё личное дело.
– Я сразу поняла – мужики от тебя без ума. Ничего удивительного, что вы снюхались с моим гулящим заср@нцем.
– Госпожа Журавлёва ни с кем не нюхается!
Вместо ответа Клёна Павловна отходит на шаг, приподнимает синий подол. Отставляет в сторону носочек, будто в балетной школе.
– Лютик, что во мне не так? – почти жалобно вопрошает она. – У меня идеально стройные ноги! Классический французский эталон. У меня первый разряд по плаванию и спортивной гимнастике! Мне сорок девять, а я до сих пор встаю на «мостик». Ты умеешь вставать на мостик, моя толстая дорогуша?
– Вовсе сбрендила с горя? – ворчит пышнотелая госпожа Журавлёва, которая никогда не отличалась тягой к физическим упражнениям, если это не таскание сумок и не мытьё полов. – Вставай перед своим Пухляковым хоть вверх ногами, а меня отпусти!
– Почему все мужики ведутся на раскрашенных толстух? – тоскливо восклицает Клёна Павловна. – Вон идиотка Глафира тоже упивается своими жирами. Зажигает в мини-юбках, а у самой жопа шире космодрома Байконур! Глафира – это моя несносная двоюродная сестра. Сегодня мы с ней ездили в бассейн и опять растявкались по поводу её толщины и моих классических пропорций.
– Плевала я на твоих Глафир. Ты отпустишь меня или где? У меня руки затекли!
– Я проверила пожарную лестницу, Семёна там тоже нет, – Клёна Павловна задумчиво покачивается перед Любовью Петровной с пятки на носок. – Что предпринять? Пока ты обезврежена и в наручниках, полагаю, мы всё-таки допросим тебя с пристрастием. Для очистки совести.
– Нет! – Любовь Петровна пытается загребать привязанными ногами, пятясь от начальницы вместе с креслом. – Не смей меня трогать!
– Ладно уж, линейкой бить не будем. Тебя когда-нибудь пытали с помощью карандаша, Лютик? Старый КГБ-шный метод. Примитивный, но эффективный.
– Я не Лютик! Уйди от меня, стерва поганая!
Улыбнувшись, Клёна Пухлякова берёт со стола пластмассовый карандаш, обходит пленницу со спины и берёт за скованную левую кисть. Беспомощная Любовь Петровна чувствует, как ей вкладывают карандаш между средним и безымянным пальцами, а потом крепко сжимают их вместе…
– А-а-а! О-о-о!
Спустя секунду госпожа Журавлёва галопом подскакивает вместе с креслом, колотя по сиденью растянутыми белыми ляжками. Голубые глаза в макияже «под енота» лезут из орбит. Противная Клёна не соврала: это действительно очень больно, когда между сжатыми пальцами торчит посторонний предмет, пережимает мелкие сосуды и сдавливает косточки.
– У-у-у! – воет Любовь Петровна. – Перестань! Наручники мне напялила, да ещё пальцы выламывает? О-о-о, хватит!
– Спала с Семёном?
– Нет! Больно! Пусти!
– Спала, Лютик?
– Нет! Пусти пальцы! О-о-о!… Мамочки, да чтоб я ещё раз на сверхурочную работу осталась? Хрен вам, собаки! О-о-о!…
***
– О-о-о, зеленоглазое такси!… – будто в тон истязаемой начинает грустить Михаил Боярский. Это ожил мобильник в сумочке госпожи Журавлёвой, «Зеленоглазое такси» – одна из её любимых песен.
Клёна Павловна ослабляет зажим. Конечно, она не станет ломать пальцы бухгалтерше, но досадно, что Семён пропадает неизвестно где, завтра наврёт ей с три короба, а Клёна Павловна понятия не имеет, кто его нынешняя пассия по кличке Лютик. И эта потная синеглазая плюшка в бенгалиновых лосинах уже полчаса мучается в наручниках, но ни в чём не сознаётся. Кругом неудачи!
– Прекрати! Мне дочка звонит, Леночка! Потеряла меня! – взъерошенная, привязанная Любовь Петровна дёргается так, что кресло ходит ходуном. Наручники тёрками скребут ей побелевшие запястья. – Да что же это такое? Пухлякова, будь ты человеком! Сними наручники, дай ответить ребёнку!
Поколебавшись, Клёна Павловна убирает пыточный карандаш из мокрой ладони госпожи