Читать интересную книгу Голос Вселенной 1993 № 19-20 - Юрий Дмитриевич Петухов

не один десяток лет и мясо, и дрова рубят, тоже с места сошла, да к нашему крыльцу подкатилась – и тоже дверь подперла.

Рассмеялись соседи по-доброму мол, пошутили и будет, а колода с бочкой тем же путем да назад на свои места отправилась. И встали, будто в гости не хаживали.

А то было как-то другое. Собрались невесту Иванова сына за другого парня отдать, в соседнее село. Не хотелось, видно, с колдуном невестиной семье родниться. Иван с дедом Митькой перемигнулись. А жених со сватами уже у околицы бубенцами звенят: на тройке подъезжают. И тут вдруг им наперез, из деревни прямо – два волка огромных. Лошади, ясно, на дыбы и в храп. Да вдруг как развернутся – и назад в свое село понеслись. А волков как и не было вовсе. Зато стоят два друга-колдуна и усмехаются. А деревня-то вся высыпала свадьбу встречать. Вот и встретили.

Ну, а невеста-то, понятное дело, за Иванова сына пошла. Кто же еще осмелится сватать ее после этого?

Насмотрелся я на такое да и решился:

– Так, мол, и так, тятя – и отца у нас тятей называли, – хочу у тебя колдовству обучиться.

А он мне:

– Дело нехитрое, ты послушай лучше, как другие этому учились. Вот мне как-то еще в детстве рассказывали про такого же сына, что решил у отца колдовское дело перенять, тец ему и велел: мол, как помирать стану, ты, гляди, не прозевай. Хомут приготовь, и как мой срок придет, ты голову-то в хомут сунь и смотри, что со мной будет.

Вскорости помирать отец его начал. А колдуны трудно умирают. В потолке матку – это брус, на котором все доски крепятся – поднимать приходится, окна в доме открывают. Без того душа из тела не выйдет, хоть год будет мучаться, а не помрет колдун.

Так вот, бабы к его жене собрались, котел с водой кипит уже – покойника обмывать все готово. Мужики матку в потолке подняли, а окна-то еще раньше открыли.

Тут сын хомут в руки, сел за стол, голову в хомут – и глядит на отца. А тот вздрогнул весь, вытянулся, душа, видно, отлетела. И видит сын, как во все окна черти страшенные да поганые-препоганые полезли. Полная горница налезла, толкаются, шумят, визжат – радуются. Вынул сын колдуна голову из хомута – не видит чертей. Сунул снова в хомут они, шалапуты. Налетели уж на покойника, кожу с него содрали ловко так, не попортили. Мясо вмиг дожрали, а кости в окна покидали, по всем окрестным полям разметали – резвились эдак.

Самый большой да поганый черт влез в кожу колдуна и на кровати, на его место лег, будто покойник А прочие черти разбежались. Поднялся тогда сын колдуна, принес котел с кипятком, да молитву сотворив, в котел крестик свой мокнул, а после весь кипяток на то, что от отца-колдуна осталось, и вылил.

Бабы-то все за ним в горницу вошли. Так у них на глазах все и случилось. Черт-то на виду у всех из шкуры колдуна выскочил да с диким-то завываниями в окно вылетел. Только и видели его. А хоронить пришлось кожу колдуна, прочего ничего от бедняги не осталось. Вот она, колдовская судьба. Больше уж я не просил отца своего обучить меня колдовству. А тятя мой помер в скорости. Да так умер, что все по сей день удивляются: сумел же. В первый день пасхи, попарился в баньке, вышел, на заваленке сел, велел самовар ставить. А как поспел самовар, мы его звать пришли, а он помер уже. Так, под открытым небом, в ясный день, в престольный праздник. А кто на пасху представился – тот сразу в рай попадает, все грехи ему прощены.

Вот ведь колдун какой дед Митька, хитрый-Митрий!

Про страшную упряжку

Про самоубийц много всякого рассказывают. Ведь известно, проклята их душа, а всё люди с собой кончают. Как их понять грешных? Тут, в наших краях, случилось давным-давно в одну зиму сразу два самоубийства: повесилась у попа супруга его, матушка тогда называли. А в другом селе дьячок с колокольни бросился. Чем уж им жизнь так не мила стала, никто не знает. Разные слухи ходили и, вроде, затихать к весне стали, как вдруг новость: лучший в наших местах кузнец умом тронулся. Сидит, молчит, встрепенется весь, креститься начнет, молитву читать кинется, да и опять затихнет.

Потом, него, отошел и рассказал, что ночью тогда к нему барин какой-то подъехал. Из себя важный, усы роскошные, одет богато. Золотом расплатиться предложил, если он его коней под-кует.

Кузнецу привычно, его в ночь-в полночь поднимают: у кого что в дороге случится – все к кузнецу. Кто ж еще починит-подкует? Так что всю ночь угли в горне горят. Только помощника в ту ночь он отпустил: приболел парень. Ну, один-то он тоже справлялся не худо, не впервой. А барин торопит: некогда, мол. За золото-то, конечно, кузнец поспешает, барину угождает. Глядит, а пара хороша: и конек что надо, и кобылка в самый раз.

Да только кузнец собрался подкову примерить, ногу-то у конька поднял, так и обмер: лапа-то у коня человечья, след то есть. Он у кобылки ногу поднял – и у той подошва человечья, о пяти пальцах, розовая. А барин похохатывает:

– Ты куй, куй, не сомневайся. Грешники они, самоубийцы, помнишь дьячка да попадью? Мне на них долго ездить. А они на льду скользят очень. Как же без подков? Поспешай, кузнец! – и золотом позванивает. Света не взвидел кузнец, хочет бежать, а ноги не двигаются. Закричал бы – голоса нет. А руки сами все делают, как надо. Вроде во сне, так себя чувствовал.

Кончил ковать, а раз руки слушаются, он возьми да перекрестись трижды. Все вмиг пропало из глаз. Очнулся: лежит посреди кузни, горн потух, холодно, светает уже. А следы к кузнице по свежему снегу хорошо видны: будто двое босиком бежали, да за ним след от саней. А от кузницы следы-то уже с подковами и свежей кровью. Тут у кузнеца разум и помутился.

Потом понемногу отошел кузнец, успокоился. Но так всю жизнь временами задумываться стал. Задумается, потом встрепенется весь, перекрестится, молитву прочитает – и за работу скорей.

Змеев корень

Парнишка у меня больной родился. Уж и помучилась я с ним! И по врачам, и по бабкам ходила. Всё без толку. Как-то в больнице татарка пожилая на его припадок посмотрела и говорит:

– Чернокорнем его лечить надо. –