монах-часовой, тревожным взглядом следивший за каждым домиком в поле, за каждой группой всадников, принимая их за неприятеля. Исчезли паломники, и кругом было глухо и пусто; везде шныряли шведы, или ожидались казаки; каждый боялся выйти из дома, разве только за тем, чтобы вместе с имуществом укрыться в укрепленных городах или в глубине лесов и гор. Окрестная шляхта лишь изредка навещала приора, не решаясь еще покинуть родные дома, но предвидя уже тот момент, когда ей придется искать защиты под покровом Божией Матери. Не один из шляхтичей уже привез сундучок, глубоко спрятанный в повозке, в котором хранились драгоценности его и жены, документы, деньги и дедовская утварь.
Все это отдавалось на хранение паулинам, а святые отцы еще и сами не знали, как охранит их самих Бог. Говорили, что Карл-Густав гарантировал костелам и монастырям безопасность, неизменность веры и обрядов, но все-таки Ченстохов как укрепленное место, господствующее над границами Силезии и на пути шведов к Кракову, мог быть ему необходимым. Более набожные верили, что, хотя он и иноверец, но не покусится на такую прославленную святыню, чтобы не оттолкнуть тем от себя сердца католиков. Другие высказывали, и не без основания, предположение, что грабителей могут привлечь богатства, накопленные на Ясной-Горе так же, как и мысль о необходимости укрепиться в этом пункте. Но до сих пор еще ничего не было известно о намерениях шведов овладеть Ченстоховом, и ни один солдат из войска Густава пока не появлялся у подножия горы. Но это затишье было зловещим; отклики далекой бури все ближе и слышнее становились для монахов, а ночной осенний ветер, доносивший самый далекий звук, заставлял думать, что приближается неприятель.
Ранним утром первого ноября 1655 года приор монастыря, ксендз Августин Кордецкий, находился в своей келье и молился, когда в нее внезапно постучали. Прося войти, капеллан закрыл книгу со вздохом, как бы страдая оттого, что из лучшего мира его возвратили на землю, и бросил взгляд на образ Распятого, как бы прося у Него помощи и совета.
Вошел монах, ксендз Петр Ляссота, с несколькими письмами, поцеловал руку настоятелю по старинному обычаю для напоминания о послушании, молча вручил ему письма, но лицо его было испугано и подернуто грустью. Ксендз-приор посмотрел на печати и адрес и, не спеша распечатать, сел.
Это был человек средних лет, небольшого роста и с обыкновенной внешностью; черты лица его говорили о великодушии, твердом характере и светлом уме. Добродушие и мягкость соединялись в нем с мужеством и выносливостью. Серые глаза смело и прямо смотрели на каждого, не опускаясь ни перед кем, не боясь ничьего проницательного взора, сами проникая вглубь души; густые брови, сросшиеся над ними, уже начинали седеть. Лоб у него был высокий, изрезанный несколькими морщинами, которые начертали время и труд, а не заботы. Красные и широкие губы выражали одновременно силу и доброту, которые отмечают великих людей, всегда готовых к борьбе и стойких пред опасностью. Было видно, что на них часто играла ласковая усмешка; говоря, он умел придать приятность своей речи, а временами и несокрушимую силу, объяснить которую никто не сумел бы, но всякий повиновался ей. Таков был ксендз Кордецкий, с важной осанкой, седеющими волосами и длинной, спускающейся на грудь, бородой, в повседневной жизни; но тот, кто увидел бы его на молитве, быть может, не узнал бы его: так изменяло его стремление души к Богу, так прояснялся и светлел его облик. Он становился совсем другим человеком. Никто, как он, не умел так соединять суровость с мягкостью, две совершенно противоположные черты, и никто лучше его не громил пороки людей.
XVII век был, действительно, веком чистой и глубокой веры, но и в нем было мало людей, похожих на Кордецкого. Он не был ученым теологом и часто сам себя называл неучем, и каждый раз, когда приходилось решать какой-либо трудный вопрос, находил помощь в своей чистой душе, а эта христианская сокровищница была у него неисчерпаемой. Его ум, его речи были согреты сердцем, проникнутые богобоязнью и полные чистой любви к Богу. Никогда ни один земной помысел не осквернил его своим нечистым желанием. Дитя работящих и бедных родителей, слишком рано ушедший в монашество, влекомый к нему, как апостолы от сохи, облитой потом прадедов, из хижины, в которой царила бедность, он добровольно отрекся от света, вовсе не жалея о нем. От тихой пристани, наслаждаясь жизнью монаха, он проходил свой путь с христианскою надеждою на счастливую жизнь за вратами короткого земного существования и ожидал смерти с улыбкой на устах.
Родители Кордецкого были бедные крестьяне из Ивановиц, в Калише. Воспитывался он среди простых людей на поле и свою деревенскую простоту принес в жертву Богу. С детских лет, еще сидя на руках набожной матери, Клеменс мечтал о монастырской тишине, стремился к одиночеству и посвящению себя Христу. Но не ранее тридцати лет удалось ему сделаться монахом. Среди монахов, которые в числе своих членов насчитывали немало потомков знаменитейших шляхетских родов, сын пахаря резко выделялся умом и набожностью; братия выбрала его настоятелем. Сначала он был приором в Опорове и Пинчове, затем сделался им на Ясной-Горе и вскоре засиял светочем добродетелей и заслуг.
Неутомимый в труде, он никогда не боялся его; брался за него с радостью и, окончив, искал другого, и Бог посылал ему силы. С младшими он был старшим братом, для виновных любящим отцом, который прощает в надежде на исправление; с неисправимыми суровым судьей, но всегда милосердным, как только замечал искру раскаяния и слезу скорби; он повсюду являлся верным христианским служителем Бога, изливающего милосердие.
Молча подал письма ксендз Ляссота, а приор оглядел их внимательным взором, не спеша распечатать; затем взглянул на монаха и спокойно спросил:
— Слышно что-нибудь новое, отче?
— Нет, все то же.
— Все худое?
— Это Богу известно, что худо, что хорошо, — ответил Ляссота, — мы только терпим.
— Ты прав, брат! — живо отозвался приор. — Поправил неловкое слово мое, спасибо тебе.
— Я?.. — вспыхнув румянцем, спросил Ляссота. — Разве я посмел бы…
— Оно так и есть, — закончил Кордецкий, — Бог сам знает, что посылает нам, а мы из его рук должны принимать все с благодарностью. Из-за поспешности только вырвалось у меня злое слово. Трудно не жаловаться.
Говоря это, ксендз вздохнул.
— Кто дал тебе письма?
— Одно из них от посланного Радзионтка, другое привез с собою пан Павел.
— Пан Павел приехал?
— Только что прибыл, посланный, как говорит, каштеляном.
— Где же он?
— Он хотел переодеться; я его провел в келью для приезжающих.
— Спасибо