Читать интересную книгу Капитан Рубахин - Борис Баделин

Некоторое время прославленный уполномоченный даже не мог сообразить, как начать ему допрос. Когда они встретились глазами, Яков Иович почувствовал в старце такое внутреннее превосходство, что не придумал ничего лучшего, как выскочить из-за стола и сбить ненавистного попа с ног. В присутствии двух конвоиров он принялся жестоко пинать священника по рёбрам, всё больше озлобляясь и брызжа слюной:

– Куда щенка оправил, а? Куда щенка отправил?

Сухое тело старика сотрясалось от беспорядочных ударов хромовых сапог, но сам он при этом не издал ни звука.

Яков Иович, извергнув, наконец, вскипевшую в нём лютую злость, весь взмок и вернулся за стол. Отец Владимир остался лежать на полу. Лейкин приказал конвойным поднять его на ноги. И тогда уполномоченному стало совсем плохо: в глазах у старика по-прежнему не было даже боли, они смотрели на него скорее с жалостью, чем со страхом, хотя лицо священника и покрыла смертельная меловая бледность.

Похолодев от ненависти, уполномоченный перевёл взгляд на большую керосиновую лампу и вдруг приказал вывести старика на улицу.

Чёрный глухой вечер висел над деревней. У крыльца избы, где проходил допрос, уже высился небольшой сугроб, накиданный после расчистки прохода в снегу от недавней метели.

Лейкин вышел на крыльцо, держа в руке лампу. Подойдя к священнику, он толкнул его спиной на снег и, сбросив с лампы стекло и свинтив фитиль, вылил на голову отца Владимира весь керосин.

– Будешь, гнида, говорить? – голос его почему-то стал по-бабьему тонким. – Последний раз спрашиваю!

Глаза священника, разъедаемые керосином, были крепко зажмурены, по щекам крупными каплями стекали слёзы, перемешанные с горючей жидкостью. Не проронив ни звука, старик попытался приподнять руку для крестного знамения, но Лейкин тут же втоптал её в сугроб подошвой сапога.

Трясущимися руками он вытащил из кармана кожаных галифе коробок и чиркнул спичкой:

– Говорить будешь?

Догорев до середины, спичка упала на белую, как лунь, спутанную бороду священника…

***

Наутро в храме Ильи-пророка выломили дубовые двери. Сельские атеисты под опись вытащили и погрузили в трое саней всё, что могло представлять хоть какую-то ценность. Нездорово весёлые комсомольцы под руководством Фёдора Жадкова снимали со стен иконы и валили их в кучу прямо у паперти. Когда ободрали с некоторых образов серебряные оклады, вспыхнул перед храмом огромный дымный костер.

Другая группа в это же время грабила дом священника.

На церковной площади разрозненными кучками стояли селяне.

Редкие мужики мрачно сопели в бороды, преобладающие бабы украдкой крестились. У некоторых, вроде бы как от окрепшего вдруг мороза, текли по щекам и тут же остывали жгучие слёзы…

Пылали в костре сухие иконные доски, летели к низким небесам вместе с дымом и пеплом все молитвы, услышанные святыми образами за многие лета от русских людей из села Ильинского.

Должно быть, видел всё это и небесный громовержец, чьё имя чаще других поминалось под сводами поруганного храма.

Видел и тяжко молчал. И не потряс гром холодные горние выси, и не ударила молонья…

Часть первая. Явь

«Необъятная громовая туча клубится над Явью, и чудовищной мощи молнии плещутся в тёмном её чреве.

Внизу, по зелёной земле, идут Перуновы слуги – выходят из-под громовой тучи единорождённые братья-волхвы. А над ними летят в горней выси два стремительных кречета.

У первого брата на поясе – кожаный чехол с пергаментным свитком внутри, у второго брата – тяжёлый короткий меч. Один из них несёт в очах своих ясный свет и тепло, а другой – чёрный мрак и холод. Один брат исповедует Бесконечное Всё, а другой – Безначальное Ничто.

Многое ведомо братьям в Яви – мире земном, в Нави – тёмном царстве теней и духов, да и в Прави – высшем божественном мире – немало открыто волхвам…»

Гавриил Вознесенский. «Братья из Нави»

1. Василий Рубахин

Василий Рубахин по натуре был поэтом. Сочинял даже песни под гитару для себя и друзей. Кто слышал, говорили – неплохо.

А по профессии он был милиционером.

Как попал поэт в милиционеры, объяснялось просто: отец, Никита Андреевич, которого Василий очень любил, служил участковым милиционером и погиб при исполнении обязанностей. Не в лихой перестрелке с преступниками, а при самом обыкновенном пожаре на почте. Там от пламени взорвался газовый баллон, и брошенный взрывом кусок оконного стекла вонзился Рубахину-старшему глубоко под ключицу, разрубив артерию. Пока подоспела «скорая», Никита Андреевич истёк кровью.

На поминках старинные отцовские друзья-сослуживцы предложили Василию поступить в школу милиции. Бывший начальник Опорского уголовного розыска полковник Костромин, который к тому моменту уже давно вышел на пенсию, за скорбным столом обнял Василия за плечи:

– Ты должен знать, сынок, что я за отца твоего всегда мог поручиться, больше даже, чем за себя самого! И за тебя поручусь, где надо, если захочешь придти нам на смену!

Василий молча кивнул, и полковник пожал ему руку – крепко, как равному…

Вскоре за отцом ушла мать, умерла во сне – тихо и неожиданно.

Седой фельдшер «скорой помощи», который засвидетельствовал её кончину, выразил Рубахину своё сочувствие и заметил: «Доброй женщиной, наверно, была ваша мама – такую лёгкую смерть заслужить надо…»

Оставшись в одиночестве, родительскую квартиру Василий уступил двоюродной сестре Ирине, с которой очень дружил ещё с детства – была она на пять лет постарше, и, пока он подрастал, нередко выступала для него в роли няньки. А потом не задалась у Ирины личная жизнь: развелась с мужем и бедовала с двумя дочками-погодками по съёмным углам.

Сам Рубахин перебрался в милицейское общежитие…

Это всё происходило в прежнем большом государстве, где слова о романтике милицейской профессии ещё не звучали такой откровенной издёвкой.

***

Теперь Василий Рубахин – капитан, старший оперуполномоченный уголовного розыска в городе Опорске.

Времена вокруг уже совсем иные, и сильно изменились люди. Сегодня, если кого-то вдруг называют поэтом или романтиком – это равносильно безнадёжному диагнозу или приговору, по которому человеку отказывают в серьёзном общении. А само слово сохранилось лишь в рекламных штампах: «романтический стиль», «романтический аромат», ну и «романтическое свидание» – за деньги, разумеется…

Как-то в канун майских праздников заехал Василий в пригородный посёлок – проведать и поздравить полковника Костромина.

Под густую рубиновую наливку, в которую отставной сыщик с успехом превращал обильные вишнёвые дары дачного сада, слегка захмелевший Рубахин не удержался – поделился со стариком невесёлыми своими мыслями и выводами по течению жизни и службы.

Легендарный Костромин, и резаный, и стреляный, и битый неоднократно в схватках с преступниками, опер-волкодав, собственноручно задержавший за службу больше десятка опасных бандитов, слушал капитана и долго не отвечал, глядя прямо перед собой и переворачивая в пальцах незатейливую алюминиевую вилку.

– И действительно, – произнёс он, наконец, – какая, к чёрту, романтика! Как можно об этом всерьёз говорить! Всё это – выдумки, фантики для сопливых! – полковник поднял прищуренный взгляд на Василия. – Или ты не согласен?

Рубахин, ещё не понимая, куда клонит старик, с сомнением покачал головой.

– Невелика потеря – романтика, – угрюмо заключил Костромин, – не будь она из числа тех же выдумок, что и честь, например, или совесть. А это, сынок, уже совсем хреново: за такие потери нам придётся платить – долго и дорого, и уж ясно – не деньгами!

В окно через ещё прозрачную майскую листву старой вишни пробился солнечный луч. От графина с наливкой на белом пластике стола вспыхнуло яркое рубиновое пятно. А два человека за этим столом – старый и молодой – молча, без тостов, ещё раз подняли свои рюмки. Они поняли друг друга, и говорить им больше не хотелось…

***

Так существовал на свете Василий Рубахин – в двух ипостасях, раздираемый противоречиями, ибо обе его ипостаси в последние годы друг с другом стали несовместимы. Наверное, сама жизнь вынуждала выбирать что-нибудь одно: менять либо натуру, либо – профессию. Рубахин всё медлил, а выбора, собственно, и не было – натуру не переделаешь.

Впрочем, был Василий в этом не одинок – многие в девяностых годах попали на разлом. Люди в одночасье оказались в совершенно ином мире, где прежние моральные ценности ловко конвертировались в ценности материальные. Если обмена не получалось – мораль просто отбрасывали, часто – вместе с её носителями.

Утвердилась единственная антропометрическая шкала: «если ты без денег, ты – дурак, а если ты умный – где твои деньги?»

Вот и весь « Ай Кю».

Остальное – неважно.

Вот тут-то и открылось, что ум и цвет нации составляют не учёные-академики, не конструкторы-изобретатели и не писатели-художники с мировыми именами – цветом нации объявили себя торгаши-спекулянты и чиновники, приставленные к распределению государственных благ. Одновременно до небывалой высоты вырос общественный статус воров, мошенников и бандитов.