Однако эмблемы божества оказались первоисточниками суеверия. С того момента, как мы создали себе Бога по нашему образу и подобию, божественный культ был извращен. Осмелившись представить Бога в облике человека, наше жалкое воображение, никогда не останавливающееся на полпути, придало ему и человеческие пороки. Мы рассматривали его лишь как властного господина и наградили его всеми чертами злоупотребления властью; мы прославляли его как существо гордое, ревнивое гневное, мстительное, благотворящее и капризное, как безжалостного разрушителя, грабящего одних, дабы обогатить других единственно по своей прихоти. Наши идеи всегда развертываются постепенно, мы почти все постигаем по принципу сходства: так, когда Земля была наводнена тиранами, Бога сделали первым среди тиранов. Еще хуже было, когда божество воплощали в образах, взятых из животного мира и от растений: ..Бог стал тогда быком, змеей, крокодилом, обезьяной, котом и ягненком; он ел траву, свистел, блеял, пожирал других и был пожираем сам.
Суеверие почти среди всех народов было столь ужасающим, что, если бы до сих пор не сохранились памятники этого суеверия, мы вряд ли могли бы поверить тому, что об этом рассказывают. История мира - история фанатизма.
Но не были ли среди чудовищных суеверий, наводнявших Землю, вполне невинные? Разве не должны мы делать различие между ядами, которые мы смогли превратить в лекарства, и теми, что сохранили свои смертоносные свойства? Исследование это заслуживает, если я не заблуждаюсь, полного внимания трезвых умов.
Один человек делает добро своим братьям - людям, другой уничтожает хищных животных, третий изобретает искусства силой своего гения. Вследствие этого считают, что бог одарил их более, чем толпу; воображают, будто они дети бога, после смерти их возводят в ранг полубогов или второстепенных божеств. Их не только ставят в пример как образец для прочего человечества, но и делают объектом религиозного поклонения. Тот, кто поклоняется Гераклу и Персею, вдохновенно им подражает. Алтари становятся наградой за талант и за смелость. Я усматриваю здесь только заблуждение, кое обращено ко благу. В таких случаях ошибки людей ведут к их собственной выгоде. Если бы древние римляне возводили в ранг вторичных богов лишь Сципионов, Титов, Траянов и Марков Аврелиев, в чем могли бы мы их упрекнуть?
Между Богом и человеком лежит бесконечность - согласен; и если по античной системе человеческая душа считалась конечной частью безграничного интеллекта, возвращающейся в огромное целое, не содействуя его росту; если предполагают, что Бог жил в душе Марка Аврелия; если душа эта превосходила другие души добродетелью в течение своей жизни - почему не допустить, что она еще более велика, когда освобождается от своего смертного тела?
Римские католики, наши братья (ибо наши братья - все люди), населили небо полубогами, коих они именуют святыми. Если бы они всегда делали правильный выбор, мы бы безоговорочно признали, что их заблуждение - услуга всему человечеству. Но мы осыпаем их проклятьями и презреньем, когда они чествуют Инаса -- рыцаря Девы; свирепого преследователя Доминика; безумного фанатика Франциска, расхаживавшего обнаженным, беседовавшего со зверями, наставлявшего в вере волка и слепившего себе из снега женщину. Мы не простим Иерониму, переводчику иудейских книг, человеку знающему, хоть и заблуждавшемуся, его попытки в своей "Истории отцов пустыни" возбудить наше уважение к святому Пахому, отправлявшемуся в гости верхом на крокодиле. И особое возмущение мы испытываем, видя, что в Риме был канонизирован Григорий VII, поджигатель Европы.
Не так, однако, обстоит дело во Франции с культом Людовика IX, который был храбр и справедлив. И если молиться ему - излишество, то совсем не излишество его чтить; такое поклонение только говорит другим государям: подражайте его добродетелям.
Я пойду даже дальше: я предполагаю, что в базилику помещают статую ГенрихаIV (завоевавшего свое королевство с силой Александра и с милосердием Тита21) - короля, который был добр и сострадателен, умел выбирать наилучших министров и сам для себя был первым министром; я допускаю: вопреки его слабостям ему воздают почести, превышающие обычную дань памяти великим людям; но какое из этого может проистекать зло? Несомненно, лучше преклонять колени пред ним, чем перед толпой незнакомых святых, одни имена которых стали предметом срамословия и насмешки. Это будет суеверием, я согласен, но суеверием безвредным - патриотическим энтузиазмом, но не опасным фанатизмом. Если человек рожден, чтобы заблуждаться, пожелаем ему достойные заблуждения.
С лица Земли надо стереть то суеверие, которое, делая Бога тираном, побуждает людей к тирании. Тот, кто первым сказал, будто отступников надо держать в страхе, вложил кинжал в руки тех, кто осмелился считать себя правоверными; тот, кто первым запретил всякое общение с теми, кто не придерживался его взглядов, ударил в набат гражданских войн по всей Земле.
Я верю в то, что кажется немыслимым моему разуму, а значит, в то. во что я не верю; итак, я должен питать ненависть к тем, кто похваляется верой в нелепости, противоположные моим. Такова логика суеверных людей или, точнее, таково их отвратительное безрассудство. Поклоняться верховному бытию, любить его, служить ему и быть полезным людям -это ничто; более того, по мнению некоторых, это -- ложная добродетель, которую они именуют блистательным прегрешением. Итак, с тех пор как люди сделали своим священным долгом споры о вещах, которых они не могут постичь, с тех пор как стали усматривать доблесть в произнесении неких необъяснимых слов, которые каждый стремится в свой черед объяснить, христианские страны стали театром раздора и резни.
Вы скажете мне: эту вселенскую чуму надо скорее отнести за счет неистовой гордости, нежели за счет фанатизма. Я же вам отвечу: мы обязаны этим и тому и другому. Жажда власти утоляется кровью глупцов. Я не чаю исцелить могущественных людей от яростной страсти порабощать умы: это неисцелимая болезнь. Всякий человек желает, чтобы другие усердно ему служили, а дабы они это делали лучше, он заставляет их, если может, верить, что долг их и счастье заключены в рабском ему услужении. Придите к человеку, чей доход исчисляется пятнадцатью или шестнадцатью миллионами, и который имеет четыреста или пятьсот тысяч подданных, рассеянных по Европе и не стоящих ему ни гроша, за исключением его гвардии и войска, и попробуйте внушить ему, что Христос, викарием и подражателем которого он себя называет, жил в бедности и ничтожестве; он вам возразит, что времена изменились, а дабы доказать вам это, он приговорит вас к сожжению на костре. Вы не сумели исправить ни этого человека, ни какого-нибудь кардинала Лотарингского, владельца семи епархий одновременно. Что остается в таком случае делать? Вы обращаетесь к народам, вы говорите с ними, и, какими бы огрубевшими они ни были, они слушают вас, глаза их отчасти раскроются; они стряхнут с себя немного самое унизительное ярмо, какое когда-либо кто носил; они освободятся от некоторых заблуждений, возвратят себе малую толику свободы -- то достояние человека или, точнее, ту его сущность, кою у него отняли. Если нельзя излечить от высокомерия людей, стоящих у власти, то можно все же исцелить народ от суеверия; можно -- пером и словом - сделать людей лучше и просвещеннее.
Довольно легко дать им понять, что пришлось им вытерпеть за пятнадцать столетий. Мало кто умеет читать, однако все могут слушать. Так слушайте же, мои дорогие братья, и внимайте страданиям, удручавшим минувшие поколения.
Едва только христиане, вздохнувшие свободно при Константине, обагрили свои руки кровью добродетельной Валерии - дочери, жены и матери цезарей, а также кровью юного Кандидиана, ее сына, надежды империи; едва они убили сына императора Максимилиана в возрасте восьми лет и его дочь, которой исполнилось семь; едва только эти люди, коих нам изображают столь терпеливыми в течение двух столетий, обнаружили таким образом свою ярость в начале IV века, как теоретический спор породил гражданские распри, и они, следуя одна за другой без мгновения передышки, до сих пор волнуют Европу. Каковы же объекты этих кровавых распрей? Да те подробности, мои братья, о которых ни слова нет в Евангелии. Хотят понять, был ли Сын Божий порожден или сотворен; был ли он порожден во времени или до него; единосущ ли он с Богом-Отцом или подобен ему; является ли монада Бога, как говорит Афанасий, троичной и воплощенной в трех ипостасях; порожден ли Святой дух или он эманация, и проистекает ли он от одного Отца или же от Отца и Сына; две ли воли у Христа или одна, одна или две природы, одно или два лица.
В общем, начиная с единосущности и кончая пресуществлением (термины, столь же трудные для произношения, как и для понимания), все было предметом спора, а каждый спор влек за собой реки крови.