Читать интересную книгу Нет. Эссе. Рассказы. Повести - Виталий Махнач

Страх и любовь

Не объяснит этого наука, но страх имеет свойство въедаться в пространство. Вроде бы это только человеческая эмоция, тем не менее, им пропитываются бездушные бетонные стены. И излучают страх вокруг себя. И ты, попав в город, пропитанный страхом, начинаешь чувствовать холодок, пробегающий по спине. Хотя причём здесь ты? Ты чужой в этом городе и посторонний в его жизни. Тебя не касаются происходящие в нём события, и завтра тебя, быть может, в этом городе не будет. Но вопреки всем этим логическим объяснениям – ты пропитываешься страхом, пока находишься на его территории.

И если настолько сильно страх бьёт даже случайного приезжего, каково же тем, кто живёт в этом страхе постоянно? И каково тем, для кого этот страх не труднообъяснимый внутренний, а вполне приземлённый и прозаический – страх войны?

Самолёт – исчадие ада, а не мирная «железная птица». Его гул – сигнал, чтобы бежать. В подвал, куда угодно ещё, где только есть шанс выжить во время бомбёжки. И всем не до жизненных радостей. Нет больше радостей – только бы выжить. Может потом. Что-то останется. Что-то вернётся. Что-то будет…

Он и до войны был странным. Не от мира сего. Жил в стороне от других. В этом небольшом городке, где все друг друга знают хотя бы в лицо, он держался особняком, общаясь с несколькими старыми друзьями. Часто бродил в одиночестве по пригородным лесам. Слушал музыку. Соседские бабки, чей смысл жизни – собирать сплетни, обсуждали его. «Никак не перебесится», «взрослый уже», «не женится, всё один», «а кто их сейчас знает», «да этот совсем странный какой-то, с головой не того у него». Да оно и понятно – в чужой голове потёмки, и потёмки эти пугают, особенно если в своей светло и кристально чисто, от того, что абсолютно пусто.

Жизнь кое-как ковыляла. И не стоит спрашивать нравилась ли она ему и что в его голове творилось. А ещё меньше нужно вам знать, что было в его душе. Всякое там бывало, и описывать это можно бесконечно. Только будете ли вы это читать? И не потонете ли в скуке? Прервала все эти размышления война. Не до размышлений стало. Точнее должно было стать. А в реальности, после встряски первых дней, дальше начался период приспособления. И вот тут-то с ним стали происходить странные вещи. Сначала было очень страшно. Панически. А потом стало отпускать. И не понятно почему, ведь война не закончилась и ничего хорошего в ближайшем будущем не сулила. Но он стал возвращаться к своей обычной жизни. И во всеобщем страхе стал снова слушать музыку. И приглашать к себе свою подругу. Она не понимала, откуда взялась эта смелость у её друга, не блиставшего показным героизмом и далёкого от военных дел. Его-то как раз война должна была пугать. А он, как ни в чём не бывало, говорит про свою страсть – музыку. И… тащит её в постель.

Может это он напоследок хочет получить максимум удовольствия? Но многие уже и не думают об этом. Трясутся от страха за свою жизнь. И это логично. И самой-то не очень хочется… Не о том мысли.

Сколько мне жить осталось? Такая мысль была в его голове всегда. И с приходом войны она стала только более уместной, в то время как у других она появилась внезапно. До войны большинство народа о ней как-то особо и не думало. Помни о смерти – вечный афоризм. И вот эта память лишний раз подчеркнула для него неизменность жизни. Что до войны, что сейчас – его никто не ждал, и с его смертью ничего бы не изменилось. Так зачем же менять саму жизнь? Музыка и женщина – это то, что всегда приносило максимум удовольствия. И сейчас ничего не изменилось. Когда снимаешь с неё тонкое платье, и её влажное от летней жары тело оказывается в объятиях твоих рук. Она ещё испугано дёргается от звука пролетающего вдалеке самолёта. Но через пару минут, их уже не беспокоят голоса с фронта. Пусть он где-то недалеко. Они не слышат фронта. Войны. Ненависти. Мир горит синим пламенем. Какая тут любовь, и какой уж тут секс? А они любят друг друга и получают удовольствие. Они не от мира сего. Явно.

Час і павага

Што мы маем агульнага? Шмат. Шмат палыну. У разуменні свету. У поглядзе на яго.

Розум – тое, што маеш ты. Уласны погляд на свет. І веды. Веды, якіх не маю я. І таму чакаю тваё меркаванне. Пра тое, што ведаю і думаю я. І пра тое, што я раблю.

Час. Цячэ. І цячэ дарма. Для мяне прынамсі. Я магу, канечне, тое-сёе сказаць пра абставіны. Пра іх ролю ў гэтай агоніі часу.

Не буду. Бо акрамя абставін ёсць я. Які забівае час, як сапраўдны снайпер. Майстарскі.

Ці смешна тое? Пэўна з боку так і выглядае.

Але.

Не для мяне.

Ты ж гэта ўсё разумееш? Бо ты разумная. Разумная – значыць думаеш. Думаеш і робіш высновы. Гэта і ёсць розум – крытычны. Які мае падмурак. Сумнеў.

Сумнеў – падмурак розуму. І свабоды. І сумлення.

Падмурак культуры. А значыць і цывілізацыі.

Літаратура. Той канструктар, што складаем мы. Як чытачы. І як стваральнікі. І як крытыкі. Бо кожны, хто чытае і думае над прачытаным – крытык. І кожны, хто адчувае літаратуру, перамолвае яе жорнамі сумневу – стваральнік.

Ты – мой крытык. Добры крытык. Шчыры. Які стварае.

Ува мне.

Упэўненасць.

Павага.

Тое, што я сам ствараю ў сабе.

Павага да цябе.

Час гіне. Мы бачымся зрэдку. Я не ўмею жыць у сеціве. Сапраўдная размова для мяне магчымая толькі ў рэчаіснасці.

І таму гэтыя рэдкія сустрэчы – як фотаздымкі жыцця.

На памяць.

І на шчасце.

Дзякуй!

І да сустрэчы.

Пересечь океан

Как там? Я понимаю, что совершенно иначе, чем здесь. Понимаю, как тяжело было оказаться там одной. Понимаю, что эмиграция – это всегда тяжело. Даже если не мучают метафизические ностальгирующие рассуждения. Но мучает ностальгия натуральная, легко объяснимая. Ностальгия по близким.

Там всё иначе и непонятно вначале. И страшно. Особенно, когда нужно обыграть бюрократическую машину. Я всё это понимаю. И очень рад, что у тебя получилось.

Мы не были здесь близко знакомы до твоего отъезда. И теперь мы общаемся больше чем раньше. Теперь, когда нас разделяет океан. И когда ты приезжаешь раз в пару лет. Приезжаешь, пересекая океан уже с совсем другими возможностями, чем когда ты пересекала его впервые.

И ты видишь, что здесь всё иначе, и непонятно, как так можно жить, ничего не меняя. Оно то и здесь это не хочется принимать как должное. А сравнив… я понимаю, что тебе всё это ещё сильнее бросается в глаза. Бытовая глупость, ставшая для нас уже естественной. К несчастью, ставшая для нас таковой. Это ведь значит, что мы под стать этой глупости – глупы.

Я понимаю, что здесь тяжелее дышать. Не только в метафоричном, но и в прямом смысле. Нас медленно убивает всё то и все те, кто превратил нашу экосистему в помойную яму. Понимаю, что здесь невыносимо от узости мышления людей, от их закомплексованности, от их грубости. Да я и сам отчасти этим болен. Я же здесь живу. И здесь не увижу наивных, словно дети, людей, живущих радостно и беззаботно. А если и увижу, то вызовет это подозрение – не следствие ли глупости эта наивность? Или может им не приходится решать ни единой проблемы, и они просто играют в жизнь, а за это кто-то платит?

Ты понимаешь, мы все тут погрязли в подобных рассуждениях и подозрениях. Мы без них не можем оценить ситуацию, которая требует быть настороже. И они, эти подозрения, нас съедают.

Ты понимаешь, что так быть не должно. Но ты же понимаешь, что все здравые и верные слова о том, как должно быть, здесь разбиваются о страх, воспитанный с детства самой жизнью и теми, кто живёт вокруг. Они просто тонут в том океане, который большинству из нас не пересечь.

Это куда сложнее географии. Это внутри. Свёрнуто знаком вопроса, на который ответить может только каждый из нас.

Ты ответила для себя, наверное. В любом случае – я очень рад тебя видеть. Всегда. И очень рад, что ты смогла пересечь океан.

Рассказы и Повести

Вызов

Красноватые прожилки в глазах и на коже. Мятая кожа. Но что хуже всего – крепость рук уже совсем не та. Дрожь в руках отражалась недовольным подрагиванием сжатых губ и яростью в глазах. Но ярость эта уже не была символом силы и молодости. Она не пугала своей решительностью. Это была ярость старика, дрожавшего от страха потерять единственное, что у него осталось. И самое дорогое, что когда-либо было – власть. Власть была целью и ценностью. И только власть для него ими и останется. Жизнь? Жизнь уже не была ценностью в его возрасте. К тому же он не помнил жизни без власти.

На столе лежала книга в тёмном коричневом переплёте. Книга, воплощавшая стремление к власти. Он всё чаще заглядывал в неё. Не столько чтобы узнать и использовать, ведь все рецепты универсальны и применялись властолюбцами всех мастей во все эпохи. Он читал её, чтобы окунуться в мир времён, когда дрожи в руках не было, а ярость в глазах вселяла ужас в каждого подчинённого. Во времена, когда усы над грозными складками губ вместе с сиплым кричащим голосом заставляли дрожать миллионы рабов, каждый из которых дорожил жизнью, свободой, «тёплым местом» и собственным рабством. Дорожил, потому что не только боялся, но и любил его, обожествляя, с радостью и превеликим облегчением отдавая ему свою свободу.