Читать интересную книгу Карта Родины - Александр Каменецкий

- А чиво было?

- Отстань, рано тебе еще, - оборвал его мужчина. - Вырастешь узнаешь. На тот год в школу пойдешь, может, чиво расскажут... Иди лучше ляж поспи там в углу. Не дергай меня.

- Папк, а что такое уланудэ?

- Га? А, понял... Ну, город такой. Вот он тута, смотри, - он ткнул заскорузлым пальцем под брюхо корове. - Там у мамки твоей какая-то родня троюродная осталась, что ли... седьмая вода... А мы с тобой... дай-кось... не вижу ни хрена... ч-черт, холера... - мужчина уткнулся носом в карту, присматриваясь и шевеля губами. - Во, нашел! НовоПромысловск наш есть! - воскликнул он, обернувшись к сыну. Маленькими такими буковками. Это, выходит, Ново-Промысловск, где-то здесь Водолага, потом Партизанское - и мы! - выдавил ногтем в бумаге крест. - Вот тута, - подытожил удовлетворенно. - А если надумаем в Улан-Удэ, нам во-о-от так... - он прочертил ногтем длинную, в полметра, линию по коровьему брюху, - через всю страну пилять придется. Целую неделю будем в поезде трястись. Чух-чух, чух-чух...

- Ого! - мальчик округлил глаза.

- А ты думал. Четырнадцать республик отвалились, а все один хрен как, вроде, и меньше не стало. Народишку тока поубавилось... Как говорили: "Перестройка-перестрелка-перекличка". А земли у нас еще мноо-ого... Хоть жопой ешь.

- Папк, а где мы раньше жили, когда я маленький был?

Мужчина помрачнел, смерил мальчика тяжелым, больным взглядом и выплюнул потухший окурок.

- Есть такой город, Сумгаит. Там батя твой нефть добывал из моря. Вот он, видишь, - Сумгаит? А синее - Каспий... Жили мы там с твоей мамкой на улице Восьмого Съезда Советов, дом двадцать два, квартира двенадцать. Нормально жили, мирно. Папка хорошие деньги зашибал. Тока с черной мордой ходил все время... И еще у тебя сестричка была, Надя. И мамка любила нас всех: и тебя, и меня, и Надьку... Тебе тогда и годика еще не было.

Мальчик оживился, заблестели глаза:

- А они там живут сейчас, в Сумгаите, мама и сестричка, да? Давай к ним поедем, папк. Или пусть они к нам. У нас хорошо, места много. Давай им по телефону позвоним, чтоб приехали?

- Некуда больше звонить, - через силу, глухо проговорил мужчина. Вырастешь - может, расскажу тебе все. Как ебаные хачики... - он оборвал себя на полуслове. - Иди в углу ляж, поспи, понял!

- Какие хачики?

- Не понял? - прорычал мужчина, сжимая кулак. - Повторять надо?

Насупившись, мальчик нехотя поплелся в дальний угол и свернулся калачиком, натянув на голову пиджак.

- Спи! - приказал мужчина. - Я щас быстро в дом смотаюсь, потом назад. А ружье смотри у меня - только тронь попробуй!

Несмотря на отчетливый запах мочи, пиджак пах еще чем-то необычным и прекрасным, даже сказочным, совершенно нездешним. Аромат мягко кружил голову и убаюкивал; нежная подкладка шелковисто ласкала лицо. Мальчик закрыл глаза и живо представил себе, как маленькие и юркие, со светло-рыжей шерстью и умными мордочками ебаные хачики шмыгают с ветки на ветку, то исчезая, то снова появляясь среди густой, пронизанной солнцем листвы, а у ствола дерева стоит красивая молодая женщина с золотистыми волосами и глазами цвета свежей зелени, которая держит за руку маленькую девочку с розовым бантом. Девочка бросает хачикам один за другим блестящие шарики лесных орехов, а те ловят орехи на лету и смешно разгрызают, придерживая передними крохотными лапками.

...Дождь почти иссяк; пробираясь сквозь сад, было уже трудно определить, с неба ли валятся свинцово-крупные холодные капли, или с намокших, обросших дрожащей влагой яблоневых ветвей. Мужчина подбежал к крыльцу, запыхавшись и тяжело переводя дух, оглянулся по сторонам, прислушался, скрипнул дверью и вошел в темный дом.

Не зажигая света, он пробрался в комнату, спотыкаясь о невидимые угловатые предметы, больно ушиб бедро, охнул и ругнулся шепотом, словно боясь кого-то разбудить; затем опустился на корточки, нашарил железное кольцо, потянул на себя и отворил люк. Из подпола густо понесло теплой сыростью. Мужчина спустил вниз обе ноги, нащупал ступеньку металлической лестницы и шаг за шагом полез внутрь.

Ступив на утрамбованный земляной пол, он чиркнул спичкой и зажег короткий свечной огарок, притулившийся среди пузатых банок прошлогодней консервации. Красноватое зыбкое пламя, заметавшись на стекле, осветило длинные полки, мешки со свежесобранной картошкой, бочку малосольных огурцов и еще одну - поменьше - квашеной капусты. Между ними, наполовину пустая и накрытая рваной телогрейкой, стояла десятилитровая бутыль мутно-серого самогона.

Мужчина по-деловому сдернул телогрейку, ежась, набросил на свои худые плечи, извлек из-за бочки чистую поллитровую банку, наполнил ее самогоном и сделал несколько жадных глотков. Запустив руку в бочку, вынул огурец и, недолго хрустя, проглотил. Аккуратно отставил банку подальше, кряхтя наклонил бочку и вынул из-под днища замотанный в газету сверток. Стараясь унять дрожь в руках, положил сверток на пол, встал на четвереньки, развернул.

Посредине измятого газетного листа, туго перетянутая бечевкой, красовалась толстая пачка долларов.

Мужчина задышал тяжело и часто всем телом и некоторое время тупо смотрел прямо перед собой, не сводя с пачки неподвижно-стеклянных глаз. Затем взял ее осторожно и бережно, как живую, поднес к лицу, задышал еще чаще и, помогая себе зубами, принялся распускать тугой неподатливый узел бечевки.

Освободив деньги, он опустил их на газету, рассыпая. Пачка сплошь состояла из обтрепанной и старой мелочи: десяток, двадцаток и ветхих полтинников - замасленных, грязных и липких. Лишь на самом дне, заботливо отделенные от всех остальных, лежали четыре новенькие, хрустящие стодолларовые купюры. Запустив в деньги обе руки, мужчина застыл, шевеля неподатливыми, ломкими губами:

- Во, бля скока... во, бля, скока... во, бля, скока...

Вспомнил: отец стоит у карты, закусив папиросу, и задумчиво цедит сквозь усы: "...я ему говорю: "Товарищ следователь, колоски ж после комбайна на поле лежали, их хоть птица клюй, хоть что, а у нас в доме жрать нету ничего вообще, подыхаем". А он мне по морде раз, другой... юшка потекла... Потом как заорет: "Народ за тебя, недоноска, кровь проливал, фашистскую гадину давил, а ты у него хлеб крадешь!" Как будто я сам не народ, а жид какой-нибудь... Вот так за колоски десятку и впаяли. Обрили, значит, башку и повезли в Ново-Промысловск, на пересылку. Две недели помурыжили, а потом - в телячий вагон, и поехали: Киров, Сыктывкар, Ухта, Ишма, Нарьян-Мар... Там сначала были, станция Иржинка. Потом перекинули к Инте поближе... а затем вообще к херу на рога, где Салехард. Ну, что: лес валили, дорогу строили, такое... Потом, как отец народов подох, я в Нарьян-Маре на корабль завербовался, матросом. Повезло. Ходили на Диксон и обратно - через Новый Порт и Тасовский. Ну, накопил кой-чего и в пятьдесят девятом домой подался. Вот так мне этот Север поперек глотки встал. Думал: вернусь, заживу, как человек, женюсь. С деньгами-то оно всегда веселее... А в поезде, под Нижним Тагилом, что ли, у меня, дурака, все эти деньги и вытащили. Такой, значит, мужичок красноморденький подвернулся... вроде, тоже из лагерных... Как сели вспоминать... то да сё... после второй бутылки сморило... Проснулся - а денежки тю-тю! Выходит, вор был мужик настоящий, а не как я. Небось, и пропил все..."

Так прошло несколько долгих минут: он стоял на четвереньках и шептал. Потом сел и взялся пересчитывать, тщательно сортируя кучки: десятки - к десяткам, двадцатки - к двадцаткам... Выходило ровно две тысячи. Мужчина подумал немного, затем разорвал газетный лист на куски и упаковал каждую кучку отдельно, чтобы рассовать их затем по углам. Справившись, выудил из бочки новый огурец, глотнул самогона, закусил, присвистнул и вдруг, ударив сапогом о землю, пустился в пляс.

Он двигался дико и страшно, как сломанная машина, кружась на месте волчком, выворачивая ноги и топая изо всех сил, будто пытался проломить пол; длинные костлявые руки его взлетали высоко за голову, натягивая кожу на выступающих ребрах, и обрушивались всем весом плоских долгопалых ладоней на бедра и голенища сапог. Он взбрыкивал и отчаянно шлепал, коряво подпрыгивая и ухая, взбрыкивал и шлепал, топал и бил. Грудь его покрылась горячим маслянистым потом; лицо взмокло и пылало жаром; скулы заострились; редкие пряди волос облепили покатый лоб, собравшийся гармошкой, а из провалившегося сухого рта, сквозь лошадиные желтые зубы, вырывался утробный хрип, складывавшийся в подобие песни:

Летчик высоко летает,

Много денег получает.

Вы-ы-ысоко-высоко-о!

Вместо водки - ма-ла-ко!

Он истово погрозив кулаком бочкам и банкам, и повторил:

- Вместо водки - ма-ла-ко!!

Измучившись, остановился, утер лицо и снова хлебнул самогона. Пламя свечи рвалось с фитиля, развеваясь, как маленькое красное знамя.

- Ульи, значит, куплю... чтоб пчелки... - проговорил он неожиданно потеплевшим голосом, словно бешеный танец избавил его, наконец, от кошмара. - И мед тоже... Пацан же сладкого не видит. И еще кролей. И кур. И подсвинка. А корову тоже хорошо... Малого в школу отправить это что? Ранец там... пенал... всю эту мутотень... книжки... Нормально. А то - в Крым махнем! Покупаемся там, по горам... Чтоб же ж жизнь была, а не это самое... Чтоб жизнь!!