Читать интересную книгу Кошмар во сне и наяву - Елена Арсеньева

Кавалеров споткнулся о колышек и чуть не упал. Рассердился, хотел выдернуть его из земли – не удалось.

– Пупок развяжется, – сказал тогда проводник. – Не выдернешь.

Кавалеров удивился. Земля, что ли, удержит? Мерзлота мерзлотой, а лето на дворе, так и пляшет все под ногами, будто идешь по мшаве где-нибудь на родимой Нижегородчине. И перед ним не бог весть что – всего-навсего колышек, какие забивают, чтобы закреплять углы палаток. Одним ударом топора вгоняют в землю – чего бы не вырвать?

Просто из озорства попробовал дернуть еще раз. С тем же успехом. Только поясницу заломило. Смех один! На лесоповале такие кряжи ворочать приходилось, а тут на колышке полуметровом мышцу сорвал. Да бог бы с ней, со спиной. Почему-то показалось, что колышек этот уходит в самую глубь земную – далеко-далеко, будто корень давно срубленного дерева.

– Гнали тут колонну, – неохотно пояснил проводник. – Еще в сороковом году. Ну, стали ночевать. Палатки разбили. А среди ночи в одной пожар вспыхнул. Коптилка опрокинулась или еще почему – черт его знает. Пламя мигом перекинулось на другие палатки. Люди выскакивают – горящие люди, бросаются кто куда. Ночь, тундра… человек на три шага отбежит – и поминай как звали. Ну, начальник колонны дал приказ окружить палатки и стрелять. Вот уж правда что – из огня да в полымя. Положили всех. И трупы, и не дострелянных кидали прямо в пожарище. Потом здесь долго еще песцы да росомахи хозяйничали, подъедали, что не сгорело дотла. А начальника колонны все равно под суд отдали: мол, многие могли убежать. Сдох где-то на этапе, а может, придавили его, когда слух прошел про те дела…

– Но все-таки ушел кто-нибудь? – спросил Кавалеров.

– А то! – после некоторого молчания буркнул проводник. – Уходили некоторые, рассказывают. Только разве вот так, в чем есть, по тундре уйдешь далеко? Немало косточек окрест белеет среди морошки.

Кавалеров ни о чем больше не спрашивал, только задумчиво смотрел на обугленный столбик посреди бесцветного, как бы пожухлого ягеля. Да уж, неудивительно, что кажется, будто эти невеликие колышки намертво в мерзлоту вросли. Точно, точно – пустили корни и доросли до середины земли, а то и всю ее насквозь пронзили. Проклюнулись деревцем на той стороне земного шара, в какой-нибудь благополучной Канаде или вообще в Австралии, хрен бы ее взял. Сидит под тем деревцем благополучненький буржуйчик и в толк не возьмет, отчего видятся ему под сенью этого деревца жуткие сны про ночь, про мороз, про пустыню белоснежную, про тощих, измученных людей, бегущих из огня – и нарывающихся на пули… своих же, таких, как они, братьев. Хотя… есть же присказка: «Кто тебе выколол око? – Брат. – То-то же так глубоко!»

Тогда Кавалеров еще молодой был, глупый, мало чего знал. Это уж потом он убедился, что на планете Колыма всякое бывает. Как-то раз подрядился в геологическую партию разнорабочим. Шли на точку, думали, ночевать придется прямо в чистом поле, ан нет – наткнулись на обветшавший барак. Обрадовались: захмарило что-то, уже и дождь начал накрапывать, а в бараке сухо и даже, можно сказать, чисто. Стекла почти все целые – чудеса, словом.

Кавалеров с напарником, еще одним таким же, как он, быстрым зеком, вошли в комнату, зажгли фонарь. Вдруг дверь открывается и входит какой-то мужчина. Кавалеров глядит и думает: вроде бы не наш. И не сразу сообразил, что мужик-то – в чем мать родила. И тут они с напарником еще больше удивились. Вслед за тем мужчиной вошла женщина – тоже раздетая. За ней – двое ребятишек. И все молчаливые такие, серьезные! Не глядя по сторонам, прошли по комнате и один за другим исчезли в стене, будто в настежь распахнутой двери…

Было это, было. Окажись Кавалеров тогда один, еще можно бы что-нибудь… как-нибудь… закреститься, что ли. Но вдвоем же оказались! И напарник с таким воем бежать кинулся! Это уж точно не померещилось Кавалерову. А его самого потом еще долго трясучка била, стоило вспомнить.

Но и это оказалось еще не самым страшным. А вот когда вертолет завис в Сусумане над Долиной смерти…

Огромное ледяное поле, на котором почему-то не задерживается снег. Вертолет опустился как мог низко, поземка взвилась вихрем, отлетела с темного, прозрачного льда.

Кавалеров увидел тела и лица. Лед играл под солнцем, и казалось, будто тысячи людей ворочаются на земле, не в силах встать. Смотреть на это было невыносимо, но Кавалеров все-таки смотрел.

Солнце сходилось и расходилось дымящимися снежными столбами. Меркнул короткий проблеск полярного дня. Что-то трепетало, вздыхало вокруг… то ли рыдало, то ли давилось сухим старческим смехом, Кавалеров никак не мог понять. Он не слышал гула вертолета – а эти звуки, тонко дрожащие в небесах, слышал.

Опять поглядел вниз. Один из тысячи, лежащих там, под слоем льда, резко взмахнул рукой, обратив прямо на Кавалерова взгляд темных, провалившихся глаз. Улыбка чуть коснулась обветренных, покрытых коростою губ.

– Улетаем! Давай отсюда! – закричал кто-то рядом истошным, нечеловеческим голосом, и Кавалеров какое-то время тупо смотрел на человека, который на подламывающихся ногах пытался добраться до пилота, прежде чем сообразил, что это столичный журналист, ради которого, собственно, и затевалась эта поездка.

Вертолет резко клюнул вниз, и какой-то миг Кавалерову казалось, что они сейчас врежутся в оживший, дышащий, расступающийся лед. Но нет – словно подброшенная некой силой, машина выправилась, набрала высоту, бодро потянулась на восток, в темноту возвращающейся ночи.

Кавалеров оглянулся. Души тех, что лежали там, подо льдом, реяли на закате, кричали тонкими протяжными голосами, словно птицы, вспугнутые с гнезд.

– Я уж думал – все, гикнемся в эту льдину, – виновато сказал потом, на аэродроме, журналист, суетливо суя деньги и бутылку спирта пилоту и Кавалерову. – Никогда со мной такого не было. Точно – думал, разобьемся!

– Пустой звук, – хмыкнул пилот. – Не бывало еще такого, чтоб в этих местах… Они могилу свою берегут, чужих отталкивают. Хоть на полметра от кромки льда, а вытолкнут машину – только бы от себя подальше.

Журналист смотрел непонимающе, дрожа губами, но пилот только рукой махнул:

– А, ладно. И стыдиться тут нечего. Редко у кого, кто это впервые увидит, душа из тела не рвется. Такие крепкие ребята, как этот вон, – кивнул на Кавалерова, – редкость.

Кавалеров ничего не ответил. Отвернулся.

Хвалить его было не за что: у глаз, в горле стояли слезы.

Отец. Так вот где мы встретились, отец!..

Потом он еще не раз приезжал в Долину. Стоял на кромке льда. Хотел пойти поискать отца, но так и не решился. По трупам идти? Он был готов – только не по этим трупам! К тому же опасался, что отец захочет оставить сына у себя, а было еще не время. Не время!

Кавалеров тогда работал в морге городской больницы сторожем. При морге был анатомический театр мединститута, и Кавалеров иногда видел, как студиозусы потрошат трупы. Сначала молодняк рвет с этого зрелища, а потом, глядишь, пьют кефир, булочками закусывают, сидя над распотрошенным человеком и зубря:

– Фациес артикулярис супериор… туберкулум майор… – и всякое такое.

Ходили в морг и врачи. Чаще других Кавалеров видел там одного: низенького, бледного, с вечно потным лицом. Он был похож на старого мальчика и носил смешную фамилию Щекочихин. Вот упертый был мужик! Год, не меньше, самолично вскрывал трупы детей, умиравших один за другим от неведомой, неизлечимой хвори. Это в Магадане был настоящий бич: смерти детей. Не меньше полтыщи померло – один за другим. И чуть ли не всех исследовал Щекочихин.

Постепенно Кавалеров с врачом сошелся ближе и даже помогал ему. Ну, трупик подаст, какой надо, внутренности в физраствор сложит. Да мало ли! Ассистировал, словом. Иногда разговаривали, хотя Щекочихин вообще-то был не говорлив. Но нашел, нашел-таки он причину смертельной болезни! Кавалеров прочел об этом в «Чукотской правде» и со странным тщеславием подумал, что тоже причастен к открытию Щекочихина, который на этом деле защитил и кандидатскую, и докторскую диссертации.

Теперь на прием к Щекочихину началось просто-таки паломничество. Очередь записавшихся растянулась чуть не на год, родители больных детей на него молились. Но в морг он ходил по-прежнему. Только стал еще молчаливее.

А потом его как прорвало:

– Скольких я детей спас, а что получил за это? Десятку к зарплате прибавили! На кафедре у всех рожи от зависти оловянные стали. Плевать им на то, что малыши больше не мрут как мухи. Плевать на то, сколько я сил положил, дневал и ночевал в трупарне. Главное, что этот недоносок Щекочихин (они меня так втихаря называют) вдруг р-раз! – и возвысился над ними, р-раз! – и… – Он махнул рукой и огляделся со странно тревожным выражением. – И никому дела нет, что я чуть не оглох здесь. А главное, мне и самому все это вроде бы уже не важно. Ни радости, ни гордости не ощущаю. Только в ушах по-прежнему звенит…