Читать интересную книгу Князь - Яан Кросс

Громко выразив нашу признательность и распрощавшись с радушным хозяином, мы разошлись возле барака в разные стороны, причем нам двоим, Эдельштейну и мне, пришлось еще две сотни метров идти вместе под луной по заледеневшему брусовому настилу, по обе стороны от которого стояли в лунном свете бараки. Пройдя пятьдесят метров, Эдельштейн спросил: «Петр Иванович, а что мы — то в этой компании делали?» — «Ну, я думаю, Моисей Аврамович, наблюдали». — «И что мы будем делать с результатами этих наблюдений?» — «Видимо, найдем какое-нибудь применение. Косвенное или еще более косвенное. Рано или поздно. Или еще чуточку позднее».

Со следующего дня, стало быть, я пошел в двадцать третий барак сушильщиком валенок. Что же касается дружеских наблюдений, то я бывал у своего бригадира еще раз, а может, два. Из вежливости, как я уже говорил по такому же примерно поводу. Он обращался ко мне с прежней жовиальной любезностью. Задним числом мне кажется, что за те месяцы, пока я был сушильщиком, частота его обращений ко мне в форме mon cher несколько, а, может, даже и заметно, снизилась, но тогда я этого не приметил. Во всяком случае, он не предъявлял мне никаких претензий на получение осьмины с продовольственных посылок, которые исправно приходили мне из дома к концу каждого месяца. Да мне — слава богу — просто и в голову не приходило, что такому хозяину следовало, может быть, и принести плавленого сыра, или свиного жира, или шоколада. Но подсознательно я, кажется, все-таки догадывался о возможности таких претензий. И потому, когда юный Палло в субботу на Рождество, будто как праздничный подарок, принес мне весть, что у капитана Киви в лаборатории освободилось для меня место, я испытал явное чувство освобождения. «Ах так? Уходите? Ну, вы ведь знаете, еще прусский король Фридрих Второй сказал: Ein jeder wird selig auf seine Fasson[23]. Так что если вы предпочитаете сушильному уединению жизнь в общем бараке и работу в зоне, ежедневную маршировку в шахту и обратно (шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения), если вы предпочитаете это — желаю успеха!»

Кажется, это было в первый же мой рабочий день на новом месте, в низеньком кирпичном помещении с крохотными синеватыми обледенелыми окошками, возле наших угольных проб и весов. Капитан Киви куда-то отлучился, а мы с Палло курили и расспрашивали друг друга о том, что произошло за последние месяцы с нами и нашими знакомыми, когда Палло упомянул Акима. «Аким все еще в семнадцатом бараке? — спросил я. — Я вчера переселился туда, но Акима не видел». — «Аким? — удивился Палло. — Его же давно с дневальных сняли. Сразу же после того, как ты удрал на сушилку. Дали карцер, а потом прямо в одиннадцатый ОЛП — и на подземные работы». — «Почему?». — «За попытку спекуляции лагерным имуществом». — «Каким имуществом?» — «Ну, все той же парой брюк, которые он предлагал за две пайки. Сначала тебе, потом мне. Очевидно, сильно действовал кому-то на нервы, а брюки — чистый предлог. Или черт его знает. Но самое смешное — он нас подозревал. Меня и тебя. Что я или ты на него настучали. Я его заверил, что это не я, а о тебе и речи нет. Он сказал, что кроме нас двоих никому не предлагал. Я сказал: вспомните, должен быть кто-то третий. Салага какой-нибудь стукнул. До сих пор не знаю, поверил он мне или нет».

2

Следующая глава моей вюрстианы началась с глубокой Сибири четыре года спустя, с того, что мне попросту отказали от места в садоводческой бригаде колхоза имени Ворошилова. Евдоким, заместитель председателя, однорукий инвалид войны, живший в райцентре по соседству с домом, где я снимал комнату, зашел как-то днем ко мне и сказал: «Петр Иванович, ты завтра в бригаду не выходи». Эта садоводческая бригада состояла кроме меня еще из четырех человек, работавших там по договору, все, разумеется, высланные после лагерей. Бригадиром был ученый товарищ Евсеев, откуда-то с днепровщины, легкий, стремительный, с редкими рыжеватыми усами человек. На воле, скорее всего, — учитель природоведения неполной средней школы. Хотя сам утверждал, что был профессором биологии Харьковского университета. В разведении томатов, во всяком случае, разбирался, а большего в нашем новом садоводстве поначалу и не требовалось. Второй член бригады — Тамара Габашвили, пианистка грузинской национальной оперы. Каковой без сомнения и была, поскольку, хотя и грузинка, и дама вдохновенная, и знающая себе цену, но для примитивных самовосхвалений не опустилась бы — слишком образованная. Третий был Мыкола, неграмотный белорусский крестьянин, неожиданно оказавшийся невероятно похожим на таких же выцветших, немногословных, достойных всяческого доверия крестьян из Харьюского уезда, только разве что на одно-два поколения старше Мыколы. Четвертым членом бригады была Сельма Владимировна, женщина лет пятидесяти, доцент немецкого языка из какого-то ленинградского института, эстонка, как явствует из имени. Она с удовольствием по восемь часов в день копалась в земле, а потом, придя домой, еще восемь часов, как говорили, посвящала тому, что чистила ногти пилочкой. В общем, для данных условий весьма сносная компания. Я на своей работе тоже не надрывался. В мою задачу входило носить ведрами воду из реки за пятьдесят метров и поливать помидоры. А потом валить в молодом весеннем ельнике деревья, таскать их к нашему страдавшему гигантоманией участку и обозначать там белыми березовыми жердями границы. Между прочим, земля на нашем участке, вспаханном трактором и утрамбованном нами при помощи катка, а теперь будто простроченном зелеными всходами, была жирная, блестящая до метра в глубину, а цветом — фиолетово-черная. Денежного оклада мы, разумеется, в колхозе не получали. Заработанное, согласно договору, нам должны были выплачивать трудоднями осенью, причем зерном. Привилегия жить в райцентре, деревне с семью тысячами жителей, с баней, столовой, центральным магазином и библиотекой, считалась таким благом, что о зарплате и не заикались ни руководство колхоза, ни мы. И вот… «Почему я должен из бригады уходить?» Евдоким объяснил: «Потому что придется амбар строить. Бревна нужны. Мы тебя посылаем в тайгу. Лес валить. Нет-нет, это тут, всего километров шестьдесят. Пробудешь там месяц или два. Место отличное. Только комаров, конечно, много. Но они больше русских едят, не эстонцев. У эстонцев всегда есть мази какие-то против комаров». — «Слушай, как ты меня можешь послать в тайгу?» — «Машиной. Не пешком же». — «Я в том смысле, что я ведь на договоре. А в договоре стоит: садоводческая бригада. В тайгу ты своих колхозников посылай. А я в таком случае сдаю дела — и бывай здоров». Евдоким посмотрел на меня в упор своими прищуренными на загорелом лице глазами, а рот его, весьма доброжелательный, слегка скривился налево: «Куда ты денешься? Рабочих мест тут вообще никаких. Сам знаешь: проваландаешься без работы — или без справки от врача — от силы неделю, и пошлют тебя товарищи, — он кивнул головой через мощеную улицу в сторону комендатуры, — в тайгу за сто пятьдесят километров смолу качать. Причем бессрочно, как говорится. Это лучше? И кроме того: у нас сегодня утром правление было. Решили: садоводческая бригада получит лошадь. Так что пойми, ты там больше не нужен». Лошадь не поняла, но из колхоза имени Ворошилова пришлось уйти, а через два дня дело решилось. Кое-какие учреждения в райцентре имелись. Прежде всего лесокомбинат. Но он предлагал работу только на выезде, в тайге, куда я отказался ехать. В самом райцентре высланных на работу принципиально не брали. Разве что если соответствующее лицо имело на свободе какую-нибудь важную профессию. Например, в виде большого исключения в местную школу взяли учителем рисования одного ссыльного, который до лагеря работал заведующим отделом в газете «Правда». Итак, учреждения поселенцев не брали, а в других местах найти работу я даже не пытался. Но в деревне была еще одна артель, занимавшаяся всякой всячиной, «Молодой кустарь», и там поселенцам прямо не отказывали. Однако дубоголовые служащие в конторе мне буркнули: «Мест нет», и я уже повернулся было уходить, но тут один сказал: «Одно место есть. Но ты не пойдешь». — «Почему не пойду?» — «После того как Семен получил там растяжение спины и в больницу попал, нескольких уже пробовали. Троих вроде тебя и двоих настоящих рабочих. Никто не остался». — «Где это и что это?» — «Кирпичная фабрика. Буковщиком».

Не знаю до сих пор, есть ли в эстонском языке наименование этой профессии и, если есть, как оно звучит. Это название связано с местной технологией, а она там мало чем отличалась от древнеегипетской. Во всяком случае, на следующее утро я вступил в новую должность. И там же князь Василий Федорович Пинский опять, так сказать, встретился на моем пути. Располагавшаяся в полукилометре от деревни кирпичная фабрика представляла собой заведение под открытым небом и работала, разумеется, только летом. Главным элементом производства тут были шесть смесительных ванн. Ванны эти представляли собой просто вырытые в земле углубления пяти-шести метров в длину и примерно с метр в глубину с отделением наподобие почечной лоханки, немного расширявшимся кверху. Стенки ванн были обшиты досками, пол тоже. Посреди ванны на деревянном полу располагался бук, то есть вместительный, более полутора метров высотой сосуд, похожий на банный чан. Наверху крепилась железная ось, имевшая на другом конце три или четыре пары железных лопастей. К оси крепилось идущее поверх ванн длинное четырехметровое вешало, а в него впрягалась гоняемая по кругу лошадь. Ванны заполнялись глиняно-песочным раствором в известной пропорции. Сверху доливали нужную меру воды. После того как такой раствор выдерживался четыре-пять дней, можно было приступать к производству кирпича. Буковщик ступал в этот раствор. В более сухих местах резиновые сапоги не увязали. В более жидких приходилось подкладывать под ноги доски. Орудуя лопатой, он загружал раствором половину бука. Раствор бросать нужно было не абы как, а с выбором, чередуя лопаты с более сухих и более жидких мест. После этого Дима, чувашский мальчик с монголоидными глазами, тоже, как и его родители, поселенец, понукал лошадь, та начинала ходить по кругу, а из отверстия в буке, похожего на кошачий лаз и располагавшегося в его нижней задней стенке, начинала вылезать на деревянный лоток квадратная колбаса раствора. Тут подавальщику раствора приходилось поддать жару — он должен был заботиться о том, чтобы бук все время был наполнен на три четверти. И чтобы раствор был не слишком жидкий, но и не сухой. Перед лотком в углублении стояли две женщины, формовщицы. У каждой в руках была деревянная форма, сверху открытая, разделенная внутренними стенками крест-накрест на четыре части, каждая точно в размер кирпича. Формовщица швыряла свою форму на стол, отхватывала от колбасы нужный, в кирпич, кусок, набивала — шлеп-шлеп — все четыре отделения, обрезала — фьюх — излишек проволокой и сбрасывала остатки — шлеп-шлеп — обратно в бук. Потом ступала-шагала-бежала, когда как, к находящемуся по соседству нефу и опрокидывала четыре хлебца на под сушиться. После чего тут же ступала назад и хлопала свою форму обратно на стол — сто пятьдесят раз за смену туда-сюда. А если хотели свыше нормы, то и раз, соответственно, больше.