Читать интересную книгу Россия и Германия. Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера - Сергей Кремлев

— Danke… Я приеду в Россию. И фройляйн Браун — тоже. Несмотря на то, что это было сказано по-немецки, Молотов понял и коротко по-немецки же ответил:

— Gut… ГИТЛЕР вспомнил сейчас все это и удовлетворенно подумал, что не ошибся. Нынешние встречи со Сталиным действительно могут стать поворотными. Что-то наметилось уже в первый раз — когда он решился поехать по приглашению Сталина в Москву почти сразу после Дюнкерка, в ноябре 40-го. Изменения после этого произошли немалые, но свернуть вбок или даже повернуть вспять можно было в любой момент. Повернуть, а потом вновь развернуться лицом к России и… ударить! В оберкомандовермахте как начали работать над «Барбароссой» той же поздней осенью сорокового, так и работают по сей день. Собственно, уже достигнута готовность «+10 суток». Теперь же он оказывался на распутье — как тот русский витязь, изображение которого ему показывали в русской картинной галерее. Но над этим надо подумать внимательно дома. А пока что он был все еще во власти эмоциональных впечатлений — таких важных для него в его последующих рационалистических действиях. Простота и сердечность русских влияли на удивление благотворно, и эти потоки природной простоты, окружавшие не первый день, размывали настороженность всей его жизни. Взамен же приходило ожидание… ВПРОЧЕМ, настороженность не сдавалась так просто. В Москве, накануне полета сюда, он настоял, чтобы самолет, на котором ему предстояло лететь, был проверен в полете лично Бауром. На это Рычагов тут же согласился. Баур облетал самолет вместе с Головановым и остался полностью доволен:

— Прост и приятен, мой фюрер… Не знаю, каждый ли русский экземпляр так хорош, но этот послушен и надежен. Не надо мешать ему лететь, и прилетишь туда, куда и хотел…

— А летчик, Ганс? — поинтересовался Гитлер.

— Мой фюрер, — ответил Баур, — хотя я тоже буду в самолете, с этим пилотом у нас проблем не будет. Вылитый Геринг в молодости! Помялся и все же прибавил:

— Только красивее… Когда полковник Голованов назавтра предстал перед Гитлером, тот понял, почему верный Ганс замялся… Первой же мыслью было: «Вот бы кому быть личным пилотом фюрера германского народа»… Мужественным, вырубленным лицом Голованов действительно напоминал молодого Геринга, но в нем не было ничего от гордого и хищного аса-тевтона. Он являл собой чистый нордический тип древнего викинга, нибелунга. От него веяло Вагнером. Баур был, конечно, виртуозом, но невозможно было сравнивать его — невысокого, мешковатого, полноватого — и этого статного северного красавца гвардейского роста и стати. Невольно вырвалось:

— Вы откуда родом, полковник?

— Из Горького… Это старинный город на Волге… Раньше назывался Нижним Новгородом.

— А по национальности?

— Природный русак, волгарь… Как Чкалов… Имя Чкалова для Гитлера имело особое значение. Он знал, что этот русский, прославившийся беспосадочным перелетом в Америку через Северный полюс, был любимцем Сталина. Потом он попал в тяжелую аварию, был при смерти, но выжил, и Сталин неожиданно для всех сделал его своим наркомом внутренних дел. В рейхе это был пост Гиммлера, и тот уже рассказывал фюреру о своем русском коллеге. Причем — без обычного бесстрастия. Генрих считал, что Чкалов — это серьезная проблема. Тем более, что Чкалов был почему-то заочно симпатичен Герингу — возможно, тут сказывался интерес летчика к летчику. В прошлый приезд Гитлера Чкалова в Москве не было, а на этот раз Гитлер видел Чкалова мельком и счел возможным поинтересоваться:

— Вы хорошо знаете Чкалова?

— Нет, не очень… Но не раз видел, как он летает.

— И как же он летает?

— Умно и бесстрашно… Тридцатисемилетний Голованов, шеф-пилот Гражданского воздушного флота, воевал на Халхин-Голе, летал на финском фронте. Он носил на груди значок за налет миллиона километров и выполнял особо важные полеты. Самолет же пилотировал, как и Баур — то есть совершенно незаметно для пассажиров. С Гитлером летел Гофман. Не взять фотографа в такую важнейшую поездку он не мог. И вот давний знакомый и фюрера, и Евы, сидел неподалеку и время от времени щелкал фотоаппаратом, когда в иллюминаторах самолета возникали живописные пейзажи. Самолет летел низко, всего на километровой высоте, и иногда специально снижался пониже. Русские в штатском, но со знакомой подтянутостью офицеров безопасности, поглядывали на личного фотографа фюрера искоса, однако снимать не мешали. Очевидно, маршрут был проложен так, что Канарису от занятий Гофмана ничего перепасть не могло. Посадка была одна — в Харькове, над которым Голованов по просьбе фюрера сделал пару широких кругов. Но и тут — по тому, как без колебаний, немедленно, Голованов выполнил его просьбу — было ясно, что возможность ее тоже заранее предусматривалась. И за такой осторожной предусмотрительностью, соединенной с предупредительной любезностью, чувствовался стиль Сталина. Летний Харьков даже с воздуха выглядел живописно и ярко — особенно его центр с золотыми куполами сохранившихся старинных церквей и еще одним собором, Благовещенским, — пестрым, выстроенным в псевдо-византийском стиле. Это рассказал фюреру нарком Тевосян. Он долго работал в Германии и по-немецки говорил хорошо. Тевосян был знаком с Круппом и позабавил фюрера рассказами о том, как его, Тевосяна, получившего у Круппа за темные волосы прозвище «Шварц Иван», уговаривали остаться на крупповских заводах и даже сватали роскошную блондинку. Гитлер откровенно смеялся над попытками Круппа задействовать в отношениях с русскими большевиками «фрау-фактор», а Тевосяну язвительно заметил:

— А вы уже были тогда женаты?

— Тогда — еще нет…

— А слово «партия» по-русски какого рода?

— Женского…

— Ну, так и поцеловали бы свою блондинку. В Германии это не запрещено. А потом спокойно бы уехали. Или боялись, что это будет изменой партии? Тевосян комично встопорщил черные усики и шутливо признался:

— Нет, боялся, что сам не замечу, как утону в белокурых волнах… После Харькова Гитлер засмеялся еще раз… Русские стюардессы — обе с соломенными коронами тяжелых волос, с бюстами валькирий и забавным немецким акцентом — вдруг начали очень слегка, но настойчиво интересоваться Гофманом и его фотоаппаратом. Им явно хотелось получить фото на память, а Гофману, давно разменявшему шестой десяток, не хотелось упустить возможность легкого флирта. Они были увлечены какими-то взаимными переговорами, а фюрер ухмылялся и поглядывал на Гофмана, тающего перед славянками. Вдруг Тевосян наклонился к Гитлеру, кивнул головой в иллюминатор и почему-то вполголоса произнес:

— Герр канцлер, очевидно, вам будет интересно увидеть хотя бы сверху плотину Днепрогэса… Гитлер быстро посмотрел вниз и увидел, что они летят над землей всего в каких-то двухстах метрах. Голованов снижал машину так плавно, что этого никто не заметил — в том числе и Гофман, всегда первым бросавшийся к иллюминаторам в таких случаях. А внизу, на рейсовой скорости 220 километров в час, уже проплывала плотина, низвергавшая с высоты колоссальные массы воды, и над ней стояли облака сверкающей водяной пыли. Зрелище было редкое и величественное, а ракурс — идеальным для качественного разведснимка. Гофман, наконец, заметил, что фюрер чересчур увлеченно и заинтересованно смотрит на что-то крайне интересное там, внизу, и резко бросился к иллюминатору с возгласом:

— А что это там такое?

— Днепрогэс, — уже громко ответил Тевосян… Стюардессы мило улыбались в сторонке, а у Гофмана был такой растерянный вид, что Гитлер рассмеялся и прибавил:

— Генрих, ты хотя и не Генрих-Птицелов, но ворону только что поймал… Да, русские умели быть гостеприимными, открытыми и скрытными одновременно. И порой обнаруживали при этом тонкое остроумие — как вот в той разыгранной по нотам сценке с Гофманом. ФЮРЕР еще раз улыбнулся, вспомнив ее, и перевел взгляд на Еву, растянувшуюся под солнцем на широком низком деревянном топчане. Она лежала с закрытыми глазами, но почувствовав его взгляд, встрепенулась и вопросительно посмотрела в ответ.

— Ну, ты довольна тем, что оказалась здесь?

— Да, мой фюрер! Это было чудесно, а сейчас я опять вижу вас и это — еще чудеснее… С Евой они расстались неделю назад на Украине, в Киеве. Летать он ей не позволял, и поэтому она пересела в прицепной литерный вагон и через сутки была в Форосе. За это время они два раза разговаривали по радиотелефону — вместе с его личной группой русские обеспечили устойчивую связь со всеми абонентами в Германии и, конечно, здесь. В любой момент из любого места Гитлер мог вызвать тех, с кем хотел поговорить. За эти дни он обзвонил консулов только что восстановленных германских консульств в Киеве, Одессе, Ленинграде, Новосибирске и руководителей технических комиссий, работавших в России. Когда он говорил с Евой, то даже по телефону было слышно, что Ева довольна, и фюрер был благодарен русским за это. Такой оживленной его Ева была далеко не всегда. А Еве действительно было на редкость хорошо. В Бергхофе она жила почти безвыездно — фюрер не хотел, чтобы она мозолила Германии глаза. Тут, у русских в Крыму, она тоже была в уединении. Но ее приняли так тактично, без тени досужего любопытства, что Ева ощутила себя вольной пташкой уже в день приезда. Ее единственной спутницей, с которой познакомили еще в Киеве, была сдобная, темнорусая и круглолицая женщина, отлично говорившая на немецком. Не первой молодости, очень милая и обаятельная, она имела лицо привлекательное, волевое и назвалась Эммой. Они плавали, загорали, бродили по горам, ели крымский виноград и пили сладкие, тягучие старинные вина из подвалов «Массандры». Перед прилетом фюрера Эмма расцеловала Еву, подарила ей симпатичного плюшевого медвежонка и исчезла, когда самолет с фюрером уже заходил на посадку. Самолет зашел со стороны моря и начал снижаться вдоль берега. Еве стало страшно. Горы так близко и плотно прижимались здесь к береговой кромке, что казалось — самолет вот-вот наткнется на них. На самом деле взлетно-посадочная полоса была вписана в скалистый пейзаж трудолюбиво и безопасно. Минута, и самолет уже подруливал к Еве. Вечер прошел восхитительно. Гитлер отдался отдыху с тем большей охотой, что устал в Москве и от впечатлений, и от работы. Он пил «Нарзан» и «Березовскую», понравившиеся ему еще в первый приезд, ел русскую копченую осетрину, окрошку и много шутил с Тевосяном и Гофманом. Ранним утром они с русским наркомом, прихватив Еву и оставив Гофмана сладко спать, вышли на военном корабле в Севастополь. Гитлер редко бывал на море, а тем более — на южном — в такую прекрасную пору И он вполне оценил сдержанную яркость черноморских пейзажей, проплывавших по правому борту. Поросшие густым лесом склоны гор сменялись высокими и обрывистыми берегами. У мыса Феолент в глаза бросался треугольный обрыв темно-зеленого цвета, резко отличавшийся от ближайших скал с красноватой и серой окраской. Лидер шел средним ходом, и только когда командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский — крепыш с наголо бритой головой — пригласил фюрера и Еву на мостик, скорость резко увеличилась. Стало ясно: русские демонстрировали ходовые качества своих боевых кораблей. Матросы щеголяли белоснежной формой с синими отворотами воротников, украшенных тремя белыми полосками. Офицеры — тоже во всем белом, при кортиках и белых перчатках. Даже если рослых краснофлотцев отбирали специально для этого показательного похода, русскому флоту было чем гордиться. Уверенные, загорелые до черноты, атлетически сложенные, с зубами, производившими впечатление выданных в дополнение к форме, русские парни не напоминали молодежь Гитлерюгенда. В них не было утонченности, зато чувствовалось непоколебимое жизнелюбие. Выразительные лица германских юношей были раскованны, крупные же лица русских выражали силу и достоинство. Гитлер поймал себя на мысли: «Да… Если их столкнуть, то как бы мои волчата не разбились об этих медведей. Интересно — а как бы они смотрелись не в противоборстве, а в дополнении друг друга? Неужели Сталин все-таки прав? Но можно ли этого противоборства избежать?» ПЕРЕД Севастополем крейсер ушел мористее, а потом развернулся к берегу, и на них стали надвигаться бухты, срез далеких плоских гор слева и тонкие колонны каких-то античных развалин справа. В этих местах Англия и Франция когда-то обрели победу, но не нашли славы. Слава досталась русским. Гитлер стоял под ветром на палубе, рядом была Ева, а мысль улетала туда — к городу, где славой владели лишь русские. Бухта распахивалась широко. Но приближаясь, она сужалась, и Гитлеру показалось, что это и есть путь в Россию. Войти легко, выйти — непросто. И славы на этом пути много, да вся она — у русских. Вот сбегающие к морю марши белой лестницы и над ней — сдвоенная колоннада дорического ордера. А дальше, прямо в воде, стоит необычного вида памятник, и бритый наголо русский адмирал поясняет, что это — памятник затопленным кораблям. Но почему затопленным? Памятники ставят победителям, оглашающим свои и чужие берега грохотом победных салютов! Фюрер не выдерживает и говорит об этом адмиралу. И тот вдруг хитро улыбается и отвечает: