Читать интересную книгу Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) - Евгений Елизаров

Да, именно так: личности создаются из подростков, а вовсе не из тех свершений, которые озаряют память об уже ушедших героях.

Итак, о подростках…

Герои Плутарха, Фукидида, Тацита, Светония, все эти Фемистоклы, Александры, Помпеи, Цезари, спасители и завоеватели, законотворцы и военачальники – чье только воображение они ни потрясали. Но вдумаемся, ведь должна же быть разница (и, как представляется, весьма существенная) между тем, как воспринимают эти деяния простые смертные, и те, кто уже по праву своего рождения изначально становится равным им, бессмертным. В самом деле, наследник престола с «младых ногтей» воспитывается на том, что между ним и великими цезарями, когда-то потрясавшими устои вселенной, нет той непреодолимой пропасти, которая всегда существует между монархом и его собственными подданными. Совсем не в кровном, а в каком-то высшем – метафизическом смысле приятие короны делало родственниками друг другу всех монархов Европы. И благодаря этой метафизичности такое родство охватывало собой отнюдь не только одновременно правивших венценосцев, но простиралось и в самую глубь веков. Тайна же состояла в том, что обрядом миропомазания не только страны и народы вверялись их попечению и водительству, но и сама история давалась им как простая скрижаль, которой долженствует запечатлеть на себе все величие их деяний. Поэтому лишь масштаб предстоящих свершений зависел от личных достоинств – причастность истории уже была обеспечена изначально.

Разумеется, Петр не был лишен ума. Но остановимся на одной весьма существенной детали.

Обывательский рассудок способно поразить то обстоятельство, что дочери Российского Императора, всемогущего «хозяина земли Русской», как он сам написал о себе, донашивали, как это водится и в обыкновенной семье, друг за другом свои детские платьица; депутаты Учредительного собрания, конвоировавшие семью несчастного Людовика после его неудавшегося бегства из Варенна обратно в Париж, были буквально потрясены тем, что сам король собственноручно расстегивал штанишки наследника… Но ведь семейный уклад един для всех, и царствующая фамилия в этом, извечном патриархальном, ее измерении едва ли чем отличается от любой другой. В обычной же семье высшим авторитетом, как правило, является ее глава – отец. И там, где существует этот авторитет, всегда существует и критическое отношение подростка к самому себе. До известного возраста здесь сохраняется едва ли не пропорциональная зависимость: чем выше авторитет отца, тем трезвее взгляд ребенка на самого себя. Нормальное развитие любого мужчины немыслимо без воспитания способности к почитанию авторитета и повиновению. Тем более оно необходимо тому, кто сам назначен повелевать: только воспитанное умение повиноваться рождает чувство ответственности в будущем самодержце.

Петру не было дано испытать формирующего воздействия отцовского авторитета… Пусть его окружали совсем не глупые люди. Пусть и «дядька» его был не только одним из достойнейших, но и одним из самых образованных людей России того времени. Но нужно помнить, что все они были его подданными. Меж тем, в царствующей фамилии авторитет отца сливается с авторитетом высшего государственного лица, а значит, вообще становится абсолютным. Здесь же изначальным абсолютом был он сам. И это не могло не деформировать воспитательный процесс.

Можно возразить, что в первые годы формального царствования Петра в России существовал совсем не редкий для Европы режим регентства. Да, так, но это регентство было не вполне обычным, ибо его стержнем было практически открытое противостояние, грозившее разразиться едва ли минуемым кровопролитием. Вспомним: за Петром было только легитимное право, реальная сила была на стороне Софьи. Софья же не выказывала решительно никаких признаков готовности передать власть Петру по достижении им своего совершеннолетия (напомним, что по порядкам того времени оно наступало с женитьбой). Что должно было перевесить – неизвестно, но уже становилось ясно, что решающая схватка неизбежна, и в случае поражения партия, сделавшая ставку на Петра, была обречена. Для многих, очень многих в своем окружении Петр был единственной защитой, и было ли возможно в условиях прямой зависимости от подрастающего венценосца появление трезвого голоса, который и Цезарю напоминал о том, что он – всего только человек.

Нет, благотворной способности к повиновению в подрастающем Петре не воспитывал никто. Меж тем умение повиноваться и способность безропотно переносить домашний деспотизм далеко не одно и то же: если первая воспитывает в будущем монархе действительно свободную личность, то вторая – обыкновенного холуя, внезапно дорывающегося до абсолютной власти.

Добавим сюда и другое. В своих собственных глазах Петр был отнюдь не заурядным монархом какой-то третьестепенной державы. Еще были живы слова, высказанные старцем Трехсвятительского Псковского Елизарова монастыря Филофеем в посланиях к великому князю Василию Ивановичу и к царю Иоанну Грозному. «Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти», утверждалось в них. Под третьим Римом давно уже понималась Москва. Этот лозунг касался в первую очередь церкви, духовного наследия Византии, но для честолюбивого Петра, слышавшего кое-что и о древней истории, он не мог не принять другого измерения – измерения прямого сопоставления с первым Римом. Поэтому-то в играх своего детства он видел самого себя – прежде всего самого себя – прямым преемником славы первых цезарей.

Но будем все же трезвы: в прямые наследники былой славы давно угасших империй Россия того времени подходила мало. Слишком глубокая пропасть пролегла между ней и когда-то объединявшими мир великими цивилизациями Запада. Заполнить ее могла только риторика профессионального идеолога… или вымысел ребенка. Так в детских фантазиях неуклюжие картонные латы легко восходят к изящному и несокрушимому стальному максимилиановскому доспеху, деревянный меч – к клинку благородного толедского закала, привязанная коза – к огнедышащему дракону… уснувшая Россия – к исполненному энергией Риму.

Но дальше.

Трудно сказать, когда начинается мужание молодого человека. Расставание с детством для каждого происходит по-своему и в свой срок. Но в шестнадцать-семнадцать подрастающий мужчина если и продолжает играть в игры своего детства, то только тайно, хоронясь от окружающих, стесняясь этого занятия. Это явление интернационально. Американо-язычное «teenager» там, за океаном, звучит едва ли не оскорблением для подростка, в лексическом русском обиходе именуемого юношей. Да и русский юноша легко обижается на обращение: «мальчик». Именно это стеснение, наверное, и является одним из первых признаков наступающей зрелости. Если же такие игры продолжаются и после женитьбы (что совсем уже непристойно для мужчины, главы семьи) мы смело можем говорить о драме инфантилизма.

Именно такой инфантилизм наблюдается у Петра. Причем это касается не только его «воинских забав» (проще сказать игры «в войну», впрочем, так будет и правильней, ибо дети играют именно «в войну»). И по сей день подпадающие под дурное влияние подростки приобщаются к табаку и спиртному отнюдь не ради удовольствия – кому ж не известны муки, испытанные от первой папиросы, от первого опьянения. Все это начинается из простого подражания взрослым, из стремления утвердить себя в их мире. Но ведь это тоже инфантилизм, ибо неспособность отличить внешнюю форму взрослости от действительной зрелости другим словом назвать трудно. Для человека же, воспитывавшегося как глава огромного государства (Третий Рим!), такой инфантилизм – уже патология.

Действительное взросление начинается не с физического и даже не с умственного становления молодого человека. Оно начинается со становления нравственного, критерием которого является способность принимать на себя ответственность за содержание и последствия всех своих действий. Но именно внутреннюю готовность к ответственности трудней всего различить в этическом Credo давно уже вышедшего из детского возраста Петра.

Пусть Россия во многом все еще оставалась медвежьим углом нравственно развивающейся вселенной, но ветром перемен уже повевало и здесь. Да и в непосредственном окружении Петра состояли, не одни только авантюристы. Впрочем, и авантюристы эти зачастую не были чужды европейскому воспитанию. Поэтому в пору своего совершеннолетия не понимать, что человек не может быть игрушкой, это уже нравственное убожество.

Да, здесь можно возразить: и в Европе уходящее столетие все еще ограничивало сферу, в которой надлежит властвовать принципам господствующей над состояниями и сословиями морали, в основном кругом нобилитета – по отношению же к «черни» допускалось многое. Но допуская использование «черни» как простого средства достижения какой-то цели, самый дух времени уже настоятельно требовал ее облагораживания. И пусть организация монаршего досуга еще долго будет цениться как некоторое важное государственное дело, самый досуг всегда рассматривался как необходимый отдых в пожизненном служении государству. Высокая служба венценосца могла оправдать многое, но справедливо и обратное: оправдать многое могла только она, служба. Меж тем, давно вышедший из детского возраста, Петр все еще умеет только одно – играть, и не прекращает свои игры даже после женитьбы.