Читать интересную книгу Танцовщица из Идзу - Ясунари Кавабата

Я стал пить ледяную воду из пригоршни. Женщинам не хотелось уходить отсюда. Выжимая досуха полотенце, они отирали с себя пот, ливший ручьем.

Спустившись с горы, мы вышли на дорожный тракт, ведущий в Симода. Показались дымки над печами угольщиков. Мы расположились отдохнуть на бревнах у обочины. Танцовщица, присев на корточки посреди дороги, принялась расчесывать своим розовым гребешком взлохмаченную шерсть щенка.

— Зубья поломаешь, — сделала ей замечание матушка.

— Ничего! Купим в Симода новый.

Я-то еще в Югано задумал выпросить на память гребешок танцовщицы. Она вкалывала его спереди в прическу — и вдруг чешет им собаку… «Куда он теперь», — огорчился я.

На другой стороне дороги лежала куча связок мелкорослого бамбука.

— В самый раз годится для дорожной палки, — сказал я, когда мы с Эйкити первыми тронулись в путь.

Танцовщица догнала нас бегом. Она несла в руках бамбуковую трость выше себя ростом.

— Это еще зачем? — спросил Эйкити.

Девочка чуть смущенно подала мне бамбук.

— Ну и зря! Такая толстая бамбучина, сразу видно, что краденая. Нехорошо, если заметят. Сейчас же отнеси назад!

Танцовщица вернулась туда, где лежали связки бамбука, и мигом примчалась обратно. На этот раз она подала мне трость не толще пальца, потом упала навзничь на межу поля и, трудно переводя дыхание, стала ждать других.

Мы с Эйкити без остановки отшагали пять-шесть кэнов.

— Важность какая! Можно выдернуть и вставить золотые, — вдруг донесся голос танцовщицы.

Я обернулся. Танцовщица шла рядом с Тиёко, матушка несколько позади, рядом с Юрико. Не замечая, что я оглядываюсь и прислушиваюсь, Тиёко подхватила:

— Правда, правда. Надо бы ему сказать.

Верно, разговор шел обо мне. Тиёко сказала, что зубы у меня неровные, а танцовщица возразила, что можно вставить золотые. Обсуждали мою наружность, но это не обидело меня, не заставило насторожиться, напротив, меня охватило чувство дружеской близости.

Некоторое время они разговаривали тихо. Вдруг я разобрал слова танцовщицы:

— Он хороший!

— Что ж, пожалуй. Похоже, что хороший.

— Нет, вправду хороший человек. Хороший, хороший!

Голос звучал так искренно… В немногих словах по-детски откровенно выплеснулось сердечное чувство. Она заставила меня самого по-настоящему поверить, что я хороший человек. Радостно глядел я на облитые светом горы. В глубине век что-то слегка пощипывало.

В свои двадцать лет я подверг себя беспощадному анализу и пришел к выводу, что духовно вконец искалечен сиротством. И не в силах победить тоску отчаяния, отправился в путешествие по Идзу. Вот почему я был так несказанно счастлив! Значит, я в обычном житейском смысле кажусь людям хорошим. А как удивительно светлели горы! Сказывалась близость залива Симода.

Размахивая бамбуковой палкой, я сбивал головки осенних цветов.

На дороге, возле какой-нибудь деревни, иногда бросалась в глаза дощечка с надписью: «Нищим и бродячим музыкантам в деревню заходить строго запрещается».

6

Гостиница Косюя находилась на северной окраине Симода. Я поднялся вслед за моими спутниками в комнатушку на втором этаже, примостившуюся под самой кровлей. Потолка не было. Когда я присел на край окна, голова моя почти касалась крыши.

— Ты плечи не перетрудила? — несколько раз заботливо осведомилась матушка у танцовщицы.

— Нет, руки не болят.

Танцовщица сделала несколько красивых движений руками, словно ударяя по барабану.

— Не болят. Могу играть, могу.

Я поднял барабан:

— О-о, какой тяжелый!

— Да, тяжелее, чем вы думали. Тяжелее вашей сумки, — засмеялась танцовщица.

Мои попутчики оживленно обменивались приветствиями с постояльцами гостиницы. Это была своя компания: бродячие артисты и балаганщики. Похоже, что город Симода служил гнездом для этих перелетных птиц. Чей-то ребенок, топая ножками, забежал в комнату. Танцовщица дала ему медяк.

Когда я собрался уходить из гостиницы Косюя, танцовщица первой вышла в прихожую и повернула мои оставленные у порога гэта носками к выходу.

— Возьмите меня в кино, — шепнула она, словно бы сама себе.

Какой-то человек, смахивавший на громилу, проводил меня до полдороги. Мы с Эйкити пошли в гостиницу, хозяин которой был раньше градоправителем. Я принял ванну и вместе с Эйкити пообедал свежей рыбой.

— Купите хоть немного цветов для завтрашней поминальной службы, положите их на алтарь. Пусть это будет от меня, — на прощанье я передал Эйкити немного денег.

Завтра утром я должен был отплыть на пароходе. Деньги у меня были на исходе, а надо было еще добраться до Токио. Бродячим артистам я сказал, будто мне поневоле приходится прервать путешествие, этого-де требуют занятия.

Часа через три я отужинал и перешел по мосту на северную окраину города. Там я поднялся на вершину горы Симода-Фудзи и полюбовался видом на гавань, а на обратном пути завернул в гостиницу Косюя.

Бродячие артисты как раз ужинали. Перед ними стояла сковорода с курятиной.

— Отведайте хоть малость. Правда, мы, женщины, опускали туда свои палочки, после нас кушанье нечистое, но ничего, смеха ради можно. — Матушка вынула из корзины чашку, палочки для еды и велели Юрико их помыть.

Сегодня был канун сорок девятого дня после кончины младенца, и все принялись хором умолять меня отложить отъезд хоть на денек, но я отговорился тем, что спешу к началу занятий.

Матушка повторяла:

— Ну, если так, приезжайте к нам на зимние каникулы, мы все придем встречать пароход. Только известите нас заранее. Вы нас обидите, если остановитесь в гостинице. Будем вас встречать.

Когда в комнате остались только Тиёко и Юрико, я пригласил их в кино. Тиёко прижала руки к животу:

— Нездоровится мне. Совсем ослабела от долгой ходьбы.

На ее бледном до синевы лице была написана смертельная усталость. Юрико с каменным лицом уставилась в землю.

Танцовщица играла с ребенком. Увидев меня, она повисла на шее матушки и стала выпрашивать у нее дозволения пойти со мной в кино, но скоро вернулась ни с чем, смущенная, и повернула мои гэта к выходу.

— В чем дело? Отчего нельзя отпустить ее с ним одну? — попробовал замолвить за нас словечко Эйкити, но матушка была неумолима.

«Почему ей нельзя пойти со мной?» — думал я с недоумением. Выйдя из прихожей, я увидел, что танцовщица гладит щенка по голове. Она держалась отчужденно и даже не посмотрела на меня. Я так и не решился сказать ей ни слова.

В кинематограф я пошел один. Женщина-рассказчик[12] давала пояснения при свете фонарика. Скоро мне надоело смотреть, и я вернулся в свою гостиницу. Опершись локтями на подоконник, я долго глядел на ночной город. Улочка была темная. Мне чудилось, что издалека еле доносится стук барабана. И вдруг закапали беспричинные слезы.

7

Когда на другой день я завтракал в семь утра, перед отъездом, Эйкити окликнул меня с улицы. На нем было черное хаори с гербами. Он принарядился, чтобы проводить меня. С ним никого не было. Я остро почувствовал грусть одиночества. Эйкити поднялся ко мне наверх.

— Наши все хотели проводить вас, но вчера поздно легли, просто без сил, до того утомились. Уж извините. Просили передать, что зимою непременно вас ждут.

На улице дул зябкий ветерок осеннего утра. По дороге Эйкити купил для меня четыре пачки сигарет «Сикисима», немного хурмы и освежающее полоскание для рта «Каору»[13].

— Мою сестренку зовут Каору, — заметил он с улыбкой. — На корабле мандарины вредят, хурма помогает против морской болезни.

— А такой подарок годится?

Я снял с себя охотничью шапочку и нахлобучил на голову Эйкити, вынул из сумки смятую студенческую фуражку и стал ее разглаживать. Оба мы рассмеялись.

Мы дошли до пристани. На берегу сидела, низко пригнувшись к земле, танцовщица. Образ ее словно впорхнул в мое сердце. Пока я не приблизился к ней, она не шевельнулась. Молча склонила голову. На ее лице виднелись следы вчерашнего грима. Красные пятнышки в уголках глаз, словно бы отблески гнева, сообщили ее лицу выражение юного достоинства.

Эйкити спросил:

— А другие придут?

Танцовщица отрицательно покачала головой.

— Что, все еще спят?

Она кивнула.

Пока Эйкити ходил покупать для меня билеты на ялик для переправы и на пароход, я попробовал было завязать разговор, но танцовщица упорно смотрела вниз, туда, где канал впадает в море, и не проронила ни слова. Даже не дослушав до конца, она начинала механически, словно во сне, кивать головой.

Но тут вдруг я услышал:

— Бабушка, видать, он добрый.

Ко мне подошел человек, похожий на землекопа.

— Господин студент, вы едете в Токио? Будьте милостивы, позаботьтесь в дороге об этой старушке, жаль ее, бедную. Сын у нее работал на серебряных рудниках в Рэн-дайдзи[14], да в нынешнюю эпидемию померли и сын и невестка[15]. Осталось трое внучат. Ничего не попишешь! Потолковали мы между собой и порешили отправить всю семью на родину, в Мито. Бабушка, почитай, ничего не соображает. Когда пароход причалит к Рэйгансиме[16], посадите их на трамвай, что идет к вокзалу Уэно. Хлопотное это дело, но мы так просим вас, уж так просим! Вы только поглядите, и, верно, вас жалость возьмет.