Читать интересную книгу Пани П*** - Сергей ЮРЬЕНЕН

А тогда, после первой, голова шла кругом. Думал, это невозможно, вышло – проще простого. Теперь сильнее всех. Сверхчеловек. Вознесся надо всеми. Но тут же обессиливал, не достав до бледных мелких звезд, слабел и падал к земле – вместе с прихваченной березкой. Отныне я один, совсем один. От всех отрезан…

Но один ли?

Если прикинуть, сколько нас в стране… Одних ветеранов! Сколько их было, войн? А органы? Незримый фронт, который воюет постоянно? Дальше – которых смерть есть ремесло. Исполнители, кто в штате: палачи, профессиональные убийцы, которые тайно убирают неугодных руководству в стране и за пределами. Сюда же и разведчики, обученные убивать. Шпионы… Нет, не один. Нас миллионы – если будущих приплюсовать, всех, кто служит в армии, кто отслужил, кого специально обучили… Потом все те, кто не по заданию партии-правительства. Кто убивает от себя. Толкаемый особой силой, которая невесть откуда в организме появляется, конденсируется год за годом, а потом вдруг раз! И все: убийца. Закон диамата. Количество переходит в качество. Скачкообразно! Да, а эти-то? Самоубийцы? Как же о них-то позабыл? Когда, заготовив веревку, сам готов был не дожить до рассвета, добровольно уйти туда, куда столкнул ее. Много, наверно, таких, что на себя накладывают руки из страха взять за горло первого попавшегося. А тех, кто страх преодолел? Разоблаченных и осужденных? А тех, кто от заслуженного сумел уйти. Тайных, неопознанных. Которые хоть раз в своей жизни, да убил? Сколько нас от Бреста и до Сахалина? Никто не знает цифру, кроме сатаны, и все же ясно, что не он один. 500, в пределах тыщи? Может, и больше – страна большая. Но сколько бы их не было, каждый, конечно, ведет двойную жизнь. Он тоже станет хорошим. Теперь обязан. Самым лучшим – на службе, и в семье. Ударником.

Святым!

Но совместит ли половинки?

Шпионам как-то удается. Вон Рихард Зорге… Правда, двуличным был он по заданию. Но ведь и не шпионы. Простые люди, что вокруг. На работе одни, дома – другие. Ничего, совмещают. Бывает, что и с партбилетом, а Брежнева ругает. Мозг, он ведь огромный. На прожиточный минимум используется нами. А душа, так вообще. Неисчерпаема, как атом. Потемки – говорят. И правильно. Только не как в чулане, а до пределов, может, самой Вселенной.

Потом вдруг падал духом ниц. Может, все-таки явка с повинной?

Но кто ж простит такое? Ни закон, ни общество. Такое можно только самому себе…

Предвидел, входя домой, что не заснет.

Хорошо, не на работу завтра…

То есть, сегодня.

Сразу, конечно, в ванную. Стряхивал березовый мел, выложив на фаянс и мельком взглядывая на себя в зеркало, отмывал кровь со странными коричневыми кольцами: против естества попробовать давно хотелось, но не супруге ж предлагать, к тому же в положении. В глаза бы вцепилась. Раз просто на природе предложил, то есть, нормально, но под открытым небом… Наотрез! Дом есть для этого и спальный гарнитур. Когда за горло взял, перепугалась. Смотрела с подозрением. Долго потом оправдывался, что просто хотел проверить: слышал, мол, от ребят, что кайф усиливает. "Ничего себе кайф… Чей же это? Мой или твой?" Нет, все на этом. Снять с повестки все эксперименты…

Вдруг зашаркало – каблук успел подставить.

Мать, у которой был ключ от них, сказала что-то через дверь.

– Сейчас…

Она осталась в темноте, когда открыл.

– Поздравляю.

Волосы дыбом встали. Но сумел усмехнуться:

– С чем? Воевали вы…

– Мальчика не хотел, так радуйся. В честь матери, надеюсь, назовешь?

*

Женскую грудь увидел он случайно. Сама вдруг на него взглянула лиловым сморщенным соском: внезапно и в упор. Купальщица отняла полотенце от лица, заметила его и поняла, что лифчик съехал. Натянула обратно, взглянула снова. Другими глазами.

Он прыгнул в омут, успев схватиться за трусы в полете.

Врезался – и прямо в глубину. Глаза были широко раскрыты, но даже полуденное солнце не пробивало до дна, где обитало чудо-юдо килограмм на сто – осклизлое тело, только усы шевелятся.

Вылетел пробкой, отхлестнул волосы.

Когда вылез, тетка сказала: "Ишь…" Другая, которая мазала ей спину, бросила взгляд на мокрые его трусы.

Он бросился в свои кусты. Не снимая, отжал, влез в штаны, надел майку и поднял сетку, набитую кирпичами черного хлеба, за которым был послан в военный городок.

Солнце стояло так высоко, что надо возвращаться напрямую. Через дорогу, разъезженную танками. Через форт с учебными траншеями и блиндажами. Через ельничек, на который выходили окна ДОСов. Все это время он не мог бежать – можно напороться на обрывок колючей проволоки. На осколок бутылки. На ржавую банку, вскрытую штыком.

Ельник шел вверх, потом был спуск, поросший вереском, потом снова подъем к полотну железной дороги.

Сильно пахло шпалами. В обе стороны не видно ничего, но, когда приложился к горячей рельсе, дорога загудела, как живая. Маленький отрезок на линии Москва-Берлин. По этой дороге мать, которую забрали в ходе карательной операции "Фриц", угоняли в немецкое рабство. Эту дорогу отец с другими партизанами взрывал. Сейчас их отряд таился в этом бору за соснами.

"Руссише швайн!" Сжал кулаки и наставил ствол шмайссера. Так себе вообразил, что чувствовал даже натянутый ремень. Описал худым своим плечом дугу: "Та-та-та-тататата!" Фюрер патронов не жалеет. Заводы всей Европы работают на наш Восточный фронт. "Та-та-татататтатата!" Карательным отрядом, размножась на длинную цепь в серо-зеленом, он наступает на эти леса, таящие смертельную угрозу. Короткие сапоги, которые не по зубам гадюке. Рукава закатаны, руки сжимают лучший в мире автомат:

"Рус, сдавайсь!"

Не меньше, наверное, чем фрицы, боялся он родных лесов и болот. Не только змей, не только хищников, но чего-то еще, что было пострашней, что и при солнце в нем таилось – там, куда не проникало зрение. Назвать это не мог, но ощущал физически.

С облегчением вышел на шоссе. Гудрон лоснился и пружинил под ногами. Забросил хлеб на левое плечо, представил, что с полной выкладкой шагает на Москву. "Айн, цвай, драй!"

Через километр сбежал по песку на лесную дорогу, которая вела к усадьбе деда и на полигон, где бухало по ночам что-то сверхсекретное. Между соснами довоенной посадки ширина была на один армейский грузовик.

Листья земляники вдоль дороги были заляпаны засохшей грязью.

Впереди мелькнуло что-то.

Вышла девчонка в сарафане. Незнакомая. Тоже босиком. В руке лукошко. Сразу напряглась, заметив. Но не убежала, шла навстречу. Краснея так, что даже ушки заалели. Молча они разминулись – ровесники. Он замедлил. Оглянулся. Почувствовав, она прибавила шагу. Он свалил хлеб в траву и повернул. Точно он не знал, что собирался сделать: зажимать еще не зажимал.

Девчонка бросила взгляд через плечо и, подняв лукошко, припустила, только пятки замелькали черные. Он бросился за ней. В голове от злости застучало. Чего бежишь? Что тебе сделали?

В тот момент, когда он услышал машину, она споткнулась о корень и полетела вперед, рассыпав всю чернику. Мелькнули розовые трусы. Он застыл на месте. Одернув сарафан, она схватилась за колени.

Газик, за рулем которого сидел кто-то красномордый, затормозил, слепя лобовым стеклом. На дорогу выскочила мать. Лицо искажено, волосы – клубок медянок.

– Что ты с ней сделал?

Оттолкнула, рывком поставила девчонку на ноги:

– Что он тебе сделал?

– Ничего…

Мать обернулась:

– Хлеб купил?

Кивнул.

– Где?

– Там. -

Где там? – и подзатыльник.

Мужик, который ехал медленно за ними, засмеялся, потом крикнул: "Не по голове! По голове нас бить нельзя!" Потом добавил:

– А по жопке поздно.

Мать подобрала сетку.

– За смертью только посылать. Давай в машину!

Он пролез в аромат бензина. Круглые шипы железного пола до белизны отбиты были подковками сапог. Сел на колючее от трещин заднее сиденье и тут же вцепился в поручень. Водитель был без шеи, затылок сиял от пота и был багров от первача. Волосы матери летели.

Газик вырвался на простор и запылил промеж картофельных полей к усадьбе деда. Вот и дом с наличниками, крашеными синькой. Не разглядев забора, мужик тормознул так, что их тряхнуло.

– Виноват!

– Ну, что вы… – И обернулась:

– А с тобой еще поговорю.

Забрав у нее хлеб, мужик шутливо подставил руку кренделем:

– Я вас просю!

Вынуть ключ зажигания забыл.

Солнце жарило так, что даже пчелы угомонились. Можно было забраться в сад, но яблоки остались только осенние – антоновка и ранет. По убитой тропинке он спустился к воротам, надавил расплющенный язычок щеколды, которая, открывая, лязгнула с внутренней стороны.