Читать интересную книгу Далекие ветры - Василий Коньяков

По полу клуба тянет холодом. Женщины в пальто и пуховых платках грудятся на скамейках поближе к экрану. Парни с девчатами жмутся у холодной стены с пробитыми окошечками. Еще при свете заведующий клубом обойдет всех, обрывая билеты.

Вот уж течет сноп света над головами. Бесприютно мечутся на экране «похитители велосипедов». А кто-то поднимется со скамьи, пройдет к двери, напьется из бачка. Кто-то щелкает семечки себе под ноги, уйдет потом, и останется на полу шелуха с темными пятнами от валенок. Только что-то мало в кино мужчин. И вовсе не оттого, что их нет в деревне.

Бревенчатый магазин рядом с гаражом в центре деревни. С пяти до восьми вечера откинута с двери металлическая закладка.

Мужчины сходят с крыльца с оттянутыми карманами. Это вечера будней. А в субботу… Женщины прямо с работы исчезают на минуту за дверями магазина, и потом из кирзовых сумок выглядывают скромные колпачки бутылок.

Они спешат — к детям, к мужьям. Собираются по-соседски или по-родственному — работа свела вместе. Собираются без необходимости плясать. Собираются, просто чтобы собраться вместе. (Пляшут по праздникам.) К этому не готовятся — к столу всегда есть хлеб, сало, огурцы. Иногда не раздеваясь садятся за стол. Начинают пить. Пьют как-то всегда одинаково. Разливают водку в стаканы. Берутся за них молча, ждут с минуту хозяйку.

— Давай… — значительно поощрит кто-то. Опрокидывают стаканы одновременно, будто цветок разворачивается в разные стороны.

Компаниями в клуб не ходят. Он чужой им, клуб.

Юрка тоже несколько раз приходил домой поздно. Виновато-возбужденный, поворачивался ко мне и старался дышать в сторону.

Меня разозлило не то, что он пьян, а маскировка. Сказал, что был у механика.

Я очень медленно выговаривала ему в лицо, чтобы видеть, как долго он может сдерживать дыхание.

— У тебя так много общего с твоими друзьями! В потребности.

— Жаль, что у тебя ничего нет общего ни с кем.

Ладно. Это еще не самое страшное, Юрка. Мне зябко. Мне многое неясно.

Неужели нет большей радости, чем быть пьяным?

27 ноября.

Юрка принес из мастерской стулья — колхозный плотник сделал, дед Самоша.

Толстое строганое сиденье и тонкие, в коре, березовые ножки. Подобран изгиб спинки и бережно, чтобы не тронуть бересту, вдолблены выгнутые перекладинки.

Юрка сказал, что сиденье покрасит.

— Что ты! Это же нежно так. Смолистые доски и черные штришки по стволикам. Естественно и нежно. Старик же это понял. Смотри, он нигде кору на ножках не тронул, даже белая пыльца на спинке.

Я бросила «Огонек» на круглое сиденье, и его синяя обложка рядом с берестой стала холодной и густой.

— Правда, стиль выдержан? Юрка! А почему он такие сделал?

— Я сначала сам строгал. Он все смотрел, сидел в сторонке, курил, потом говорит: «Ты фуганком-то сучки не сбивай. Шуршепком сначала». У него там в углу стояли березовые заготовки для граблей. Я из них напилил ножки, хотел тебе сюрприз сделать. Когда начал вколачивать ножки, он ко мне ближе подвинулся. «Ты что, ножки прям так, что ли?» — «Да». — «А ты не ленись. Построгай. А то шелованишь что-то». — «Нет, батя. Жена это у меня… Колхозники из раймага круглые столы везут, а ей они не нравятся. Она мне вот такую табуретку заказала». Я же ему не врал?

Юрка сидел на чемодане, прижавшись щекой к дужке кровати.

— Не врал же?

Сдавленная кулаком складка почти закрыла глаз, отчего улыбка его была насмешливой.

— «Она у меня, дед, хочет быть сибирячкой. Только вот… Не хочет покупать мебель в магазинах». Тут я перестарался. Ножкой доску расколол. Бросил и хотел уйти. «Может, ты, дед, сделаешь, а? Я заплачу». — «Жена-то у тебя откуда? Городская?» — «Ну да». — «Ишь ты!» Ну и вот… Упивайся. Угодил?

Юрка стал заворачивать шерстяные носки на ботинки. Колхозники называют его лыжные бахилы ЧТЗ. «Добро. Никогда не сотрутся. Только протекторы меняй, чтобы не буксовали».

— А три рубля Самоша не взял. Говорит — неси так, это я не за деньги делал.

Юрка поднялся и пошел в другую комнату, начал долбить в ведрах лед. Я представила, как Юрка пьет. Дном кружки продавит тяжелую воду, зачерпнет — вода уйдет в ледяное окошечко, а лед посветлеет. Кружку боязно подносить к зубам. Я содрогнулась.

Юрка пьет такую воду каждое утро перед завтраком. Говорит — для профилактики ангины. Я села на стул. Юрка вернулся, но не вошел, а, опершись расставленными руками о косяки и наклоняя голову, рассматривал меня.

— Так… На моей жене модные брючки. Неотесанность березовых жердей подчеркивает… И этот стул не опрощает, — наоборот… Типичный снимок из рижского журнала мод…

— Что бы ты понимал…

— Ну, а какова целесообразность именно таких стульев в этой избе? Объясни…

— Красиво же!

— Катя, ну что ты… Просто модно. Кафе необработанными камнями оформлять, витрины необрубленными корнями. И вот… Видишь? Стихия… Ты как-то говорила о независимости своего вкуса.

— Знаешь, Юрка, это ужасно. Ведь ты сам радовался этим стульям. Я видела, какой ты был, когда их принес. Зачем же сейчас все испортил?

Юрка заулыбался беспечно:

— Завтра я еду в район с председателем. Там лыжи куплю, две пары. Мы с тобой тогда все леса облазим.

Вечером Юрка ушел в клуб — деревенских парней тренировать. Оказывается, он удивительно самоуверен. Не думает, понравится или не понравится мне то, что он делает. Ему надо.

И что странно — я делаю то же. Но меня это уже не приводит в восторг. Как все будет дальше?..

Вечерами я жду его и почти уверена, что проговорим с ним опять о пустяках, о чем-то преходящем. А вот то, чем озабочена я, не становится побуждением к разговору. Его как бы не существует, и я, чувствуя Юркино неведение, бесхитростную непричастность, не заговариваю об этом сама. Будто я — не женщина, а человек — совершенно ему неинтересна. Почему я об этом стала задумываться? Так рано. Давно ли была свадьба?

О своем Юрка рассказывает азартно. И всегда у него получается, будто это все так необходимо, так важно, а послушаешь — окажется пустяком.

Он даже недоумевал и сообщил наставительно:

— А ты?.. Что-то ждать, хотеть… Это должно в тебе оформиться в реальное. Все складывается из обыденного. Я стою на земле. В смысле переносном и буквальном. Я же агроном. Поэтому все хочу пробовать руками.

Мы тогда лежали. Он говорил это и улыбался.

— Ты — сплошная фантазия. А я хочу, чтобы ты была бабой, — повернулся ко мне и откинул одеяло к ногам.

Когда Юрка пришел пьяным, утром я лежала и долго рассматривала его. У него на губах засохшая белесая каемка, будто остаток пены. Он открыл глаза, пришел в себя и с силой полез целоваться.

— Не смей!..

Он поймал мои руки, растянул, как распял. Придавленная так, я в состоянии была только вертеть головой.

— Ну смилуйся. Не карай.

Я промолчала. Потом сказала в потолок:

— Ты сейчас просто противен.

Он смеялся. Ему казалось — я шучу.

Холодно. Пусть придет. И будет теперь готовить дрова и топить печку каждый вечер сам. А я тоже уйду. За ним следом.

В углу клуба перед сценой круглая печка, обитая жестью. Жесть крашена, и черная краска сально лоснится. Где-то внизу за чугунной дверцей теплится огонь. Из поддувала на пол сыплется зола. Печка кажется холодной, а прижмешься к ней — она бережно согреет варежки, будто трогаешь голенький живот теплого щенка. На полу медленно остывают ноги. Я листаю на столе номера «Огонька». Они без цветных вкладок — кто-то коллекционирует. Зато остались нетронутыми иллюстрации Пинкисевича.

Пришел Саня Равдугин, поставил баян на скатерть, сшитую из старых полотнищ: на вылинявшем сатине скатерти следы белых букв.

С мороза лакированный корпус баяна отпотел, и Саня протирал его платком.

Он без шапки, в расстегнутом пальто с бурым воротником.

Ходит Саня боком, с опущенным левым плечом — ранен, или баян плечо оттянул?

Саня завклубом и киномеханик. Саня универсален. Он еще ведает радиоузлом. Вон открыл дверь в маленькую комнатку, и по его пальто забегал низовой свет из желтых глазков.

Там его кабинет. Там он рисует на кинопленках световую газету и готовит самодеятельность. Клуб Саня закрывает только на обед. Он всегда в клубе — дома только спит. Вальсы его однообразны и безлики. Может быть, своего сочинения.

Саня поднял баян и издал мехами мощные холостые выдохи.

— Как сыграю с мороза, он начинает хрипеть. Голоса срываются, — сказал он, сосредоточился и стал слушать простуженные басы.

Девчата поднялись на сцену. Свинарка Лида склонилась над журналом, нашла страницы юмора. Пуховый платок шалашом остался у нее на шее. Она рассмеялась, подняла голову, и лицо ее снова ушло в затененную глубину платка.

А глаза какие! Знает она или не знает, что красива?