Читать интересную книгу Прометеевский проект - Андрей Карпов

«Прикованный Прометей» добавляет ещё одну загадку в историю ПРОЕКТА. Традиция признаёт автором трагедии Эсхила. Между тем, нигде больше у Эсхила не встречается столь откровенной критики Зевса. То, как показан Зевс в «Прикованном Прометее», противоречит его образу в других произведениях Эсхила, где Зевс выведен «воплощением миропорядка, заступником молящих о защите, блюстителем справедливости» (Н. Сахарный «Трагедии Эсхила», 1971). Такой парадокс объясняется обычно тем, что «Прикованный Прометей» – это только часть трилогии, и критическая характеристика Зевса снимается в других её частях («Прометее освобожденном» и «Прометее огненосном»). Существует также мнение, что «Прикованный Прометей» только приписывается Эсхилу, а на самом деле принадлежит автору-софисту (см., например, аргументы В. Шмида, приводимые Лосевым).

Для нас тут интересно то, что именно «Прикованный Прометей» оказался востребованным европейской культурой. Мы имеем полный текст трагедии, тогда как от «Прометея освобожденного» и «Прометея огненосного» мало что уцелело. Популярность «Прикованного Прометея» при этом не стоит возводить к художественным достоинствам произведения. Главную роль сыграло здесь то, что ситуация вызова, описанная в трагедии, оказалась привлекательней ситуации примирения. Таким образом, история зафиксировала первую победу прометеевского сознания. Сам ли Эсхил поддался искусу или кто-то другой воспользовался его авторитетом, уже не имеет значения.

Так или иначе, «Прикованный Прометей» сохранил для европейцев нового времени заряд противопоставления человека (а Прометей будет переосмыслен как максимально полная реализация человеческого) и Высшей Силы. Заряженное ружьё должно было выстрелить. Вот как об этом пишет Гадамер:

«С новоевропейским преображением прометеевского символа его история начинается заново. Она примыкает к позднеантичной традиции Прометея как создателя людей, но отражает эту традицию в новом самосознании разума, отрешающегося от привязанности к христианству. Эта новая история должна была начаться с Ренессанса, но действенной она стала впервые у Шефтсбери и свою законченную форму обрела в знаменитой оде Гете. В создателе людей Прометее человечество теперь узнает себя в своей собственной образотворческой силе, в области искусств. Это миф о гении, о всемогущей продуктивности искусства; так к древнему символу присоединяется специфически новоевропейский миф о человеке. Художник есть истинный человек, ибо он есть проявление своей продуктивной силы. В творческом начале художественной фантазии заложено всемогущество, не ограниченное никакими оковами данности. Творящий человек – вот подлинный бог. Гетевская ода „Прометей“ будоражащим образом довела это ощущение художнической мощи до его антихристианского завершения: Dein nicht zu achten wie ich становится определением титанического человека. Вслед за Гете потом и другие, прежде всего Шелли и Байрон, в созданных ими поэтических образах Прометея обратили эстетическое и этическое самосознание современного человека против христианского предания и христианской церкви. Так в решающий для новоевропейской истории час древний миф обретает утраченную было значимость. В бунте титанов против олимпийцев эпоха открывает свой героический идеал нравственной свободы». («Прометей и трагедия культуры», 1954)

Действительно, следовало бы уже с Ренессанса ожидать эксплуатации прометеевского сюжета в антихристианском ключе, поскольку Ренессанс с точки зрения современности явился первой перестройкой европейской ментальности на новый лад. Но литература как жанр требует авторского осознания происходящего, а осознание обычно запаздывает. Впрочем, эпоха Ренессанса хоть и составила питательную среду для последующего развития матриц ПРОЕКТА, сама по себе не была явлением прометеевским. А вот Реформация реализовала уже чисто прометеевские установки.

Семантически Реформация означает «исправление». Действительно, практика католической Церкви к началу XVI-го века содержала множество элементов, несовместимых со здравым пониманием христианства. Но прецедент Лютера4 попадает в перспективу ПРОЕКТА не благодаря критике злоупотреблений папской власти, то есть своей содержательной, богословской части, а благодаря части формальной – структурному построению, когда личность выступает против Церкви, и – побеждает.

Католичество, в отличие от Православия, в определённой степени провоцирует подобное развитие интриги. Церковь в Католичестве предельно персонализирована в лице папы, имеющего право говорить от лица всей вселенской Церкви. И если папа лично неправ, отсюда легко перебрасывается мостик к неправоте церковных установлений.

И всё же восстание личности против структуры, согласно традиции реализующей на земле небесные установления, имело явно прометеевский оттенок. И неважно, что именно утверждала или отвергала личность, завораживает именно сам акт восстания. В нём видится пример, достойный для подражания. Не будь Лютера, не было бы и Кальвина5, не было бы и всех остальных проповедников протестантизма. Лютер первоначально действительно был озабочен исправлением ложной духовной практики, но позднее был принуждён логикой обстоятельств и своими сторонниками творить духовную практику по собственной мерке. Кальвин и другие пошли по его стопам.

Классический богослов, мысля или высказываясь, вынужден оглядываться на корпус воззрений, принятых его традицией. И если он будет противоречить сущностно важным вещам, его поправят, и он вынужден будет принять эти поправки, поскольку не представляет себя вне традиции. Богослов Реформации лишён какой бы то ни было верификации своих воззрений. Он может высказать что угодно, и если его захотят поправить, он просто отвернётся и пойдёт в другую сторону. Для него главное – не мнение авторитетов, а наличие последователей, то есть мнение толпы. Если его воззрения хоть в какой-то степени популярны, то уже есть почва для создания новой традиции.

Поэтому протестантизм так многолик. Истина в нём есть функция от популярности. История протестантизма – это не столько история развития мысли, сколько калейдоскоп харизм. Каждая сильная личность оставляла свой след, оттягивала одеяло внимания масс на себя.

Можно предвидеть возражение, что бунт против Церкви это ещё не бунт против Бога. Да и сами основоположники протестантизма мыслили богословскими категориями и не нуждались в фигуре Прометея для обоснования своих действий. Стоит ли приписывать их к механизму ПРОЕКТА?

Сначала о фигуре Прометея. В мире христианской Европы ей просто не было места. Для того чтобы образ Прометея стал аргументом в дискуссии, христианство должно уже порядком поистощиться. Сознание, апеллирующее к Прометею, уже не вполне христианское. Для христианского сознания вполне достаточно библейских образов.

Первая реакция христианского сознания на античную мифологию приводит к попытке интерпретировать её с христианских позиций. Коснулось это и Прометея. Тертуллиан использует миф о Прометее, чтобы показать, что и язычники могли иметь истинное знание. Речь шла о сотворении человека из глины.6 Вообще, Прометея при желании, конечно, можно притянуть к христианству, даже увидеть в нём своего рода прообраз Христа.7 Прометей выбрал страдания добровольно. Высказанный побудительный мотив, подвигнувший его к выбору пути страданий, это – забота о людях. Чем не христианская мотивация?

Однако в христианстве Прометей не ужился. Как бы ни раздут был в «Прикованном Прометее» пафос человекозаступничества, всё же лейтмотив всей психодинамики Прометея совсем другой. Больше всего его волнует собственный статус. Он мнит себя равным Зевсу и пытается это доказать. Люди же – лишь орудие, с помощью которого решается основная задача.

Невозможность включения духа Прометея в христианское мировидение становится очевидным, например, из сравнения двух историй жертвоприношения. Авель положил на жертвенник самое лучшее, и Бог засвидетельствовал это – дым от жертвенника Авеля поднялся к небу. Прометей же, схитрив при приготовлении жертвы, по сути, уподобился Каину. Но в библейской, христианской традиции Бог отверг Каина. Этим вынесен и приговор Прометею. Бог привечает чистые, бесхитростные сердца.

Персонажи библейской истории богоугодны тогда, когда действуют согласно воле Божией. Прометей же поступает по собственному произволению. Это роднит Прометея с инициаторами и последователями Реформации.

Протестанту не нужно посредничество Церкви в общении с Богом. Он сам знает, как с Богом общаться. Протестант прав: Бог близко, но почему-то из этого он делает вывод, что Бога легко узнать. А это не так. Расставшись с традицией, человек остаётся без инструментария познания Бога. Вероятность ошибки возрастает, и человек, как правило, ошибается. Под видом Бога он начинает поклоняться неведомо чему. В скрытой форме возвращается эпоха идолов. Но идолы мертвы. Человек не чувствует духовной помощи, и происходит то, что случилось на заре христианства. Человек отвергает идолов. Но поскольку у человека, исповедующего духовность по собственному произволу, идолы носят имена Божии, отвергая их, он отрекается от самого Бога.