Что греха таить… Борис бы тоже купил за эту же цену жизнь себе и своей семье – жене, сыну, дочери любимой Ксении, у которой злосчастье, видно, было написано на роду. Сколько ни искали отец с матерью ей завидных женихов, шведских царевичей, датских королевичей, а Ксения, видать, обречена на одиночество.
Вот и он, Борис, обречен, и все, кого любил он. Это давно сулили небеса, в которых снова и снова возникало много знамений и чудес, с разными страшными лучами, и будто там войска сражались друг с другом, и темная ночь часто делалась так ясна и светла, что ее считали за день. Иногда видны были три луны, иногда три солнца, а по временам налетали такие ужасные вихри, что сносили башни с ворот, стволы в двадцать и тридцать саженей и кресты с церквей. Видна была и комета в воздухе, очень яркая и светлая, на самой тверди, над всеми планетами, в огненном знаке Стрельца, что, без сомнения, означало бедственную погибель многих великих князей, опустошение и разорение земель, городов и деревень, и великое, невыразимое кровопролитие.
Что и сбылось!
Царь опустил седую голову. Никогда неотвратимость погибели не вставала пред ним с такой отчетливостью и ясностью, как в эту минуту.
Он зажмурился, ощутив на щеках забытое – влагу, слезы…
Оплакивал он не свои несбывшиеся мечты, не свое неутоленное тщеславие, не свою блистательную жизнь, которая теперь стремительно катилась к темному, мрачному закату, а судьбу семьи, за спасение которой был готов отдать все на свете, даже жизнь.
Только вот беда – торговаться не с кем. Никому не нужна жизнь царя Бориса! Где же милосердие Божие? Неужто Господь заставит его увидеть смерть верной жены и любимых детей?
В ту минуту Борис Годунов не знал, что Бог все же проявит к нему милосердие и позволит умереть первым.
Июнь 1605 года, Москва, бывший дом Малюты Скуратова
– Матушка! Что же это? Конец всему?!
Марья Григорьевна взглянула на сына с жалостью, смешанной с презрением. Да, молодой царь Федор Борисович никак не может осмыслить свершившееся.
Сначала скончался государь, Борис Федорович… Вроде бы ни с того ни с сего скончался: встал из-за стола, покушавши, по своему обыкновению, весьма умеренно, как вдруг рухнул наземь, кровь хлынула изо рта, носа и ушей, а спустя несколько часов испустил он дух. Хотя… какое же «ни с того ни с сего», какое «вдруг»?! Подкосила его беда, навалившаяся на страну: Самозванец подступал все ближе и ближе. Чудилось, нет конца этому неудержимому накату. Воеводы один за другим сдавали города свои и переходили на сторону лживого расстриги, объявившего себя сыном Грозного. Царь давно утратил покой, чудилось, его одолевали ожившие призраки, некие баснословные фурии… Уж кто-кто, а жена его хорошо знала, сколько слез источил из глаз своих этот преждевременно состарившийся человек, который окончательно утратил веру в свою счастливую звезду. И вот она закатилась-таки!
Марья Григорьевна знала своего мужа лучше других и не сомневалась: Борис не свалился под бременем бед. Он просто-напросто сбежал, свалив со своих плеч непосильное бремя: стоять против Самозванца. Ему было жаль жену, детей, это все понятно. Однако жальче всего ему было себя. Наверняка без спасительного яду тут не обошлось. Муж сбежал. Оставил все на Марью Григорьевну – но долго ли смогут удержать ее плечи столь тяжелую ношу?
Тотчас после похорон народ присягнул, по завещанию царя Бориса, государыне-царице и великой княгине Всея Руси Марье Григорьевне, ее детям – государю-царю Федору Борисовичу и государыне-царевне Ксении Борисовне. И было добавлено к присяге: «А к вору, который называет себя князем Димитрием Углицким, слово даем не приставать, и с ним и с его советниками ни с кем не ссылаться ни на какое лихо, и не изменять, и не отъезжать, и лиха никакого не чинить, и государства иного не подыскивать, и не по своей мере ничего не искать, и того вора, что называется князем Димитрием Углицким, на Московском государстве видеть не хотеть!»
Марья Григорьевна сама измыслила эти слова. Народ охотно клялся. Но не прошло и месяца, как Годуновы узнали, сколько стоит та народная клятва…
Марья Григорьевна, совершенно как ее золовка Ирина в 1598 году, от престола отказалась – в пользу сына. Федор Годунов взошел на царство, но всеми его поступками руководила властная мать. Она-то и надоумила его сместить воевод Шуйского и Мстиславского, которые бездействовали, открыв Самозванцу путь на Москву, а взамен поставить Басманова. Петра Федоровича призвали пред царевы очи, и Федор Борисович подтвердил прежнюю клятву отца: отдать ему в жены Ксению, если Самозванец будет убит, а Москва спасена от польской угрозы.
Молодой, честолюбивый, окрыленный блестящим будущим, Басманов стремглав ринулся в ставку… чтобы спустя месяц вместе со всеми войсками перейти на сторону Димитрия и открыто провозгласить его законным русским царем.
И вот новое русско-польское войско вошло в столицу. Со дня на день, а может, даже с часу на час здесь ждут Самозванца! Князья Голицыны с дьяком Сутуговым ворвались в Кремль, выгнали Годуновых из Грановитой палаты, где они с образами в руках, словно со щитами против народной ярости, с волнением ожидали вестей. Завидев вошедших, Марья Григорьевна, забыв ради детей всю свою гордыню, начала униженно рыдать перед народом. Годуновых не тронули, только вывезли из Кремля – на водовозных клячах, в простой колымаге, под охраною. Годуновы уж думали, пришел их смертный час: на Поганую лужу везут, головы рубить по приказу незаконного государя, – однако их доставили в старый дом, где некогда, еще во времена царя Ивана Васильевича, жил Малюта Скуратов, откуда выходила замуж за Бориса Годунова дочь Малюты, Марья Григорьевна.
Царскую семью согнали в горницу, да там и заперли, поставив под окнами стражу. С тех пор Федор беспрестанно стенал:
– Матушка! Что же это? Конец всему?!
Марья Григорьевна молчала, и чуть ли не впервые на ее грозном, даже свирепом лице появилось растерянное выражение. Она вяло блуждала глазами по горнице, не задерживаясь ни на чем взором, только иногда издавала вдруг громкий стон, а темные глаза принимали полубезумное выражение. Да, нынче поддержки у матери было не сыскать…
Как ни странно, Ксения держалась спокойнее всех остальных Годуновых: как села в уголке на лавку, так и сидела там, поджав под себя ноги и не меняя неудобного положения, хотя ноги, должно быть, давно затекли. Спокойствие Ксении было спокойствием почти смертельного оцепенения, и Федор подумал, что лучше бы она рыдала, кричала, рвала на себе волосы. Тогда ему не так стыдно было бы своей немужской слабости, своего немужского страха.