Читать интересную книгу Ритмы истории - Александр Шубин

Как мы заметили, смена указанных периодов в прошлые века — исключительная особенность России. Обратимся к какой-нибудь другой стране. Например, к истории Франции. Смута Религиозных войн в их наиболее острый период 1572–1594 гг. — затянувшийся «импульс», завершение предыдущей эпохи. Затем «формирование» в правление Генриха IV (1594–1610 гг.). Франции удалось миновать период «реакции» в эту эпоху и сразу перейти к «патернализму» (1610–1624 гг.). Кстати, это время дворцовых интриг и неустойчивого абсолютизма очень напоминает Россию второй половины XVIII в. Но Франция быстрее перешла к «равновесию» времени кардинала Ришелье. Таким образом, стадиально лейтенант мушкетеров д'Артаньян — «современник» Печорина. Несмотря на разницу костюмов, условия жизни дворянства обоих периодов близки. Их волнуют прежде всего служба, дуэли, долги и романтические приключения от скуки. Но стоит сравнить д'Артаньяна с русским дворянином XVII в. — и контраст бросится в глаза.

Между тем «равновесие» сменяется «конфронтацией» 1643–1652 гг., наиболее яркая часть которой известна под названием «Фронда». Все аксессуары «конфронтации» здесь налицо — и баррикады, и восставшие толпы, и жаркая борьба группировок элиты (как не сравнить и с недавней историей нашей страны). Но затем наступает «нормализация» — у власти утверждается «Король Солнце» Людовик XIV.[12] При всем кажущемся блеске, его режим неустойчив («нормализация» — это не «равновесие») — недаром Людовика хоронили в тайне от подданных. Затем следует «интеграция» времен Людовика XV и «синтез» Людовика XVI. Чтобы понять разницу времен правления трех последних Людовиков, имеет смысл взглянуть на характеристики трех последних периодов. А дальше, как и в России — импульс (1788–1789) и эпоха революций и капитализма (1789–1936). Круг замкнулся. (Для экономии места мы опускаем разбор аналогичных периодов упомянутой выше Британии и десятков других стран от США до Кореи. В настоящее время автор располагает соответствующим материалом в отношении большинства стран мира.)

Так что же — история во всех странах однообразно движется по кругу? Вряд ли. Не случайно мы обращали внимание на особенности эпох. Одни и те же комбинации разыгрываются не только в разных вариациях, но даже на разных «шахматных досках». Череда периодов абсолютистской эпохи проходит, и наступает эпоха революций и «капитализма». Проходит череда периодов этой новой эпохи — и неизбежно наступает время индустриальной этакратии («социального государства»). Когда закончится череда ее периодов, наступит новая эпоха. Сам порядок смены этих эпох тоже наводит на размышления. Относительно равновесная эпоха абсолютизма сменяется конфронтационной эпохой революций, а затем наступает новый Порядок, хотя и более хрупкий, чем система абсолютистского общества. Это Вам ничего не напоминает? «Равновесие» — «Конфронтация» — «Нормализация». Если проследить эту цепочку в глубь веков, можно без труда обнаружить феодальный патерналистский строй. Внимательный читатель уже понял, к чему я клоню, а посему зайдем с другой стороны.

Иллюстрации

МЕЖДУ МАРКСОМ И ТОЙНБИ

Автор этой статьи не является марксистом. С позиций сегодняшнего дня мнение оппонентов К. Маркса во многих случаях представляется мне более убедительным. Но у К. Маркса-теоретика есть одно несомненное достижение. Это — формационная теория. Конечно, К. Маркс не является первооткрывателем стадиальности общественного развития. Это признавал и Ф. Энгельс[13]. Но в работах К. Маркса впервые появилось понятие формаций — социальных комплексов, сменяющих друг друга. Под влиянием своей профессии эти формации К. Маркс определил как общественно-экономические, основанные на определенных форме собственности и способе производства (экономический детерминизм К. Маркса нельзя признать вполне обоснованным). Создать стройную концепцию сменяющих друг друга формаций К. Маркс не успел. Он построил подробную модель «капиталистической формации», предсказал появление в будущем «коммунистической», призванной преодолеть классовый антагонизм. Но с докапиталистическими формациями возникли сложности — после первобытности возникали сразу две доминирующие формы собственности и следовательно, по Марксу — формации) — античная и азиатская, которые затем сменялись феодализмом[14]. Чтобы как-то ликвидировать это раздвоение, последователи К. Маркса объединили античность и азиатские деспотии в «рабовладельческую формацию» несмотря на то, что ни в одной стране древности рабы не составляли большинства населения (применительно даже к «самой рабовладельческой» Греции это признают и сторонники концепции рабовладельческого способа производства[15], а относительно стран Древнего Востока этот факт уже не вызывает никаких сомнений).

Естественно, такое насилие над историей вызывало время от времени «бунты» историков-практиков, которые доказывали вспомогательную роль рабовладения в странах Древнего Востока. Они выдвигали концепции параллельного существования двух способов производства в древности либо предлагали объединить все многообразие докапиталистических эксплуататорских обществ в единой докапиталистической формации. Сторонники прежней концепции признавали, что название «рабовладельческий способ производства» и «рабовладельческая формация» во многом условны, и наряду с рабовладением важную роль здесь играет эксплуатация крестьянского населения государственной корпорацией.[16] Идеологические органы каждый раз прекращали такие дискуссии. По ряду причин. Во-первых, утверждение о том, что государственная корпорация может быть эксплуататором сама по себе, а не как проводник воли какого-то иного класса, могло навести на мысль, что в СССР создано эксплуататорское общество с господствующим классом в лице государственной бюрократии. Во-вторых, предложение выделить две формации, существующие параллельно, а не последовательно, опиралось на богатый фактический материал о культурно-географических различиях стран Востока и Запада. Бросалась в глаза недооценка официальной идеологией местных особенностей, которые нивелировались формационной теорией. От теории отдельного «азиатского» способа производства — один шаг к цивилизационной теории, противостоящей стадиальному (в частности — формационному) подходу к общественному развитию (и также к обнаружению черт азиатского способа производства в СССР).

Дискуссии советских историков «сворачивались», но марксистско-ленинскую «пятичленку» это не спасло. Коммунизм не наступил, ограничения на свободу дискуссий исчезли, и официальная доктрина была разрушена. Но, избавившись от искусственной схемы, историческая публицистика, а за ней и наука, стали «выплескивать из купели ребенка», полностью отказываясь от формационного подхода.

В качестве альтернативы, естественно, выдвигается представление о том, что человечество развивается не поступательно, а «по кругу». Каждый этнос (или цивилизация, или культура) проходит определенный цикл развития и угасает. Его место занимают более молодые цивилизации, проходящие те же циклы развития. Наиболее крупными представителями этой концепции являются О. Шпенглер и А. Тойнби. На отечественной почве большую известность получила концепция «этногенеза» Л. Гумилева, фактически являющаяся вариантом цивилизационного подхода. Несмотря на то, что авторы цивилизационных концепций выделяют определенные стадии развития каждой цивилизации, человечество в целом фактически не может развиваться — ведь каждая цивилизация движется по кругу. У А. Тойнби прогресс прослеживается только в религиозно-духовной сфере. Цивилизации, отошедшие в XIX-ХХ вв. от тесной связи с церковью, рассматриваются А. Тойнби как регресс в развитии человечества, как «суетное повторение секулярных цивилизаций»[17]. В этом смысле англичанин XIV века более развит, чем современный обитатель Великобритании. Человечество движется по кругу. Все уже было.

Однако нельзя не заметить резкой грани, которая пролегает между некоторыми историческими эпохами, качественно изменяя способ существования. Иллюстрируя качественное различие между людьми, жившими до и после индустриальной революции, Б. Вышеславцев приводит мысль М. Эверета: «Вообразите себе Сократа, внезапно перенесенного в Англию или Францию XVIII века; он быстро и легко ориентировался бы в этой жизни: те же методы работы, те же ткачи, та же навигация на парусах, те же лампы, немного усовершенствованные, те же колесницы, называемые теперь колясками, те же конные ристания, называемые скачками. Что могло бы удивить его, это разве только огнестрельное оружие и книгопечатание. А в остальном ему оставалось бы выучить английский язык и познакомиться с катехизисом англиканской церкви, и он мог бы продолжать свои диалоги в салонах Лондона». «Но, — продолжает Б. Вышеславцев, — перенесите Сократа или Апостола Павла, в современный Нью-Йорк, Лондон или Париж, и вы тотчас ощутите невероятную дистанцию веков».[18] Речь идет о середине ХХ века. Этот пример был бы еще более убедительным, если бы сравнивались XV и XIX века. «Стиль жизни» XV века не отличается от сократовского и такими достижениями, как книгопечатание и широкое распространение огнестрельного оружия. Зато в прошлом столетии есть уже почти все, что определяет нашу жизнь сегодня. На резкую грань, связанную со временем индустриальной революции, указывали и марксистские, и немарксистские теоретики.[19]