Читать интересную книгу Встречный бой штрафников - Сергей Михеенков

– Как поживает Виттманн? Отрабатывает очередной наряд? Или строчит жене длиннющее письмо?

Взводный помалкивал, будто вопросы Балька его и не касались. Пауль Брокельт тоже отвернулся к окну и, пока они разговаривали, не поворачивал головы в их сторону.

– В чем дело? – Бальк вскочил с деревянной скамьи, стоявшей возле жарко натопленной печи, куда его гостеприимно усадили с дороги.

– Мы даже не всех смогли похоронить, Арним. – И взводный похлопал Балька по плечу.

– Вот так, приятель, – наконец оторвал от окна свой пристальный взгляд Брокельт, – от летнего состава нашего взвода остались только мы. Да еще помощник адвоката. Возможно, кто-то еще вернется из госпиталя. Францу Роту осколком оторвало ногу. Выше колена. Эрих Биндер тоже не вернется. Ему ампутировали кисти обеих рук. Горн, Шнайдер, Герменс и Лехнер пропали без вести еще в июле, когда русские прорвались на Хотынец, и мы лесами выбирались из окружения. Рейнальтера, Хольцера, Вильда и лейтенанта Шнейдербауера похоронили в начале октября. Русские снова атаковали крупными силами, пытались прорвать фронт. Нас бросили их остановить. Заварушка, скажу я тебе, была такая, что в роте больше не вспоминали бои под Хотынцом.

– Так что, Бальк, теперь наша очередь, – мрачно усмехнулся Гейнце.

– Мужики![2] А не выпить ли нам по этому поводу? – И Брокельт вытащил из-под деревянной кровати гранатный ящик и распахнул его. Блеснули зеленым мутноватым стеклом бутылки.

В тот вечер ветераны взвода устроили в его честь настоящую пирушку, на которую пригласили даже нескольких девушек из местных. По очереди играли на аккордеоне и хором пели «Лили Марлен». Если бы об этом узнали в штабе батальона или даже гауптман Фитц, Гейнце, как командир опорного участка, вряд ли бы избежал сурового наказания. Самое маленькое, его бы на время отстранили от командования взводом. На время, потому что лучшего командира взвода, чем фельдфебель Гейнце, не было во всем батальоне.

А утром Гейнце назначил Балька первым номером в расчет МГ-42.

На восточной окраине деревни, видимо, еще до морозов, прямо в землю был врыт сруб примерно три на три метра с глубокой узкой амбразурой, обращенной в сторону леса. Бальк отвел ствол Schpandeu, установленного на станке, и выглянул в тщательно замаскированную узкую щель амбразуры. Отсюда прекрасно просматривался склон с восточной, юго-восточной стороны и край поля с северо-западной стороны деревни. Вдобавок ко всему в лесу, который начинался метрах в трехстах от крайних дворов, были сделаны просеки. Они расходились лучами и, таким образом, пулеметный расчет вполне мог контролировать ближайший участок леса.

– Надо посматривать за лесом, – сказал Бальк второму и третьему номерам.

Снегопад вскоре прекратился, и Бальк увидел извилистую ленту дороги. Именно по ней он пришел сюда. Значит, на дороге в лесу вполне могли быть русские.

Третьим номером в расчете был тот самый пулеметчик, восседавший в коляске, которому Бальк по ошибке, а больше всего на радостях, что наконец-то прибыл в свой взвод, отдал честь. В конце концов, он отдал честь не этому незнакомому мордовороту, с добродушной улыбкой, а своему славному взводу и всем тем, кого уже нет. Третьего номера звали Эрвин Пачиньски. Эрвин и в действительности оказался добродушным увальнем. Говорил на мягком силезском диалекте. Мать его была наполовину полька, наполовину бессарабка, а отец немец. Эрвин родился и вырос в деревне. До призыва в армию работал на ферме, принадлежавшей его родителям. Эрвин простодушно признался, что после победоносного польского похода, когда все юноши в его деревне буквально грезили военной формой, он хотел было вступить в гитлерюгенд.

– Ты рассказываешь об этом уже девятнадцатый раз, Эрвин! – заорал, багровея, второй номер Вилли Буллерт. – Сколько мы здесь гнием? Четыре с половиной месяца! А это значит – восемнадцать недель! Восемнадцать, Эрвин! А не девятнадцать! Ты начинаешь рассказывать свою историю слишком часто! Не чаще одного раза в месяц! Иначе мы поссоримся.

Буллерт не на шутку злился. И надо было его остановить. Но Бальк решил помалкивать и слушать. Во взводе все же многое изменилось. Дисциплина здесь, в России, решала не все. Нужно было понять, кто есть кто в подразделении.

– Ты что, до сих пор жалеешь, что тебя не зачислили в эту кровавую свору конченых ублюдков?! – не унимался Буллерт, но на губах его вздрогнула усмешка. – Переживаешь, что не попал в СС?! Не сделал карьеру!

– Ни о чем я не жалею. Просто стало неприятно, что меня сочли в какой-то мере неполноценным немцем.

– Расово неполноценным, ты это хотел сказать?

– Да.

– А скажи, Эрвин, тебя твоя жена таковым не считает? В смысле полноценности.

– Да вроде бы нет. У нас с ней полная гармония.

– Ну вот. Чего тебе еще надо? Твоя жена умнее всех этих недоносков с золотыми партийными значками и их теориями. По их теории иваны и вовсе недочеловеки. Но что-то я до сих пор не видел ни одного из них с каменным топором. Посмотри, как они воюют! И оружие у них хоть куда! Отличные автоматы. Прицельная дальность стрельбы больше, чем у наших МР40. А какие танки!

– У нас теперь танки тоже хорошие.

– Да. Но их мало.

– Моя просьба была отклонена по формальной причине, – продолжал свою историю третий номер, – но я-то понял, что все дело в моей матери, в ее польском происхождении. Особенно переживал отец.

– Ты знаешь, что сказал о поляках наш взводный? – Помощник адвоката решил, видимо, подступиться к несостоявшемуся члену гитлерюгенда с другого бока.

И Бальк, и Пачиньски вопросительно посмотрели на Буллерта.

– Гейнце сказал, что поляки – самый скверный народ, живущий в Европе, что они ничуть не лучше, чем мы, немцы. И взводный прав! Не обижайся, Эрвин. Я не хотел обидеть твою мать. Прости. Но Гейнце все же прав.

– По поводу поляков?

– Да.

– Может быть. Потому что по поводу полек он ничего плохого не говорил. Наоборот, он не раз упоминал об их некоторых прелестях.

– Заткнись, Вилли. Посмотри в поле. Иваны пожаловали.

– Без артподготовки?

– Подожди…

И тут взвизгнула первая пристрелочная мина и рванула землю, смешивая ее с серым снегом, перед самым срубом. Мины им были не страшны. Сруб, основательно врытый в землю, имел толстый, в три наката, потолок, на накатнике метровый слой земли. Землей были засыпаны и стены. Единственное, что могла натворить мина, так это попасть в вентиляционное отверстие. Но и оно имело колено – на случай, если иваны подберутся совсем близко, в «мертвое» пространство, и вздумают забросать ДОТ ручными гранатами. Прямое попадание мины батальонного миномета вентиляционная отдушина тоже вполне выдержит. Стоило опасаться только тяжелых гаубиц. Только они могли пробить их укрытие своими мощными снарядами. Но гаубиц у русских на этом участке не было. Во всяком случае, пока данные о них отсутствовали.

Глава третья

Санинструктор гвардии старшина медицинской службы Веретеницына была единственным человеком в роте, с которым Воронцов никак не мог найти общего языка.

В роту она прибыла из санбата как раз перед наступлением, из которого батальон выбирался несколько суток, потеряв многое и многих. Когда дивизию перебросили севернее и на марше пополнили личным составом, Воронцов попытался отправить ее назад, в тыл. Как раз нашлась подходящая замена: из маршевой роты прислали отделение, с солдатами прибыл бывший сельский фельдшер из-под Ельни. В личном деле его оказался некий изъян, который и определил его место на фронте. Прошлой зимой на оккупированной территории он поступил на службу в самоохрану. Через два месяца рота, сформированная из «зятьков» и местных жителей призывного возраста, полным составом с оружием и имуществом, включая конный обоз и два грузовика, ушла из казармы в лес к партизанам. А осенью местность освободили. Фильтрационный лагерь. Проверка. Все прошло благополучно. Но на передовую послали с винтовкой. Обычная история.

– Екименков, обязанности санинструктора роты знаете? – спросил его Воронцов.

Тот пожал плечами:

– Если надо…

– Надо.

– А старшина Веретеницына?

– Война – дело мужское. В том числе и раненых таскать. – Он говорил то, во что сам не верил.

– Оно так, – ответил Екименков и неопределенно покачал головой, то ли одобряя решение ротного в отношении старшины Веретеницыной, то ли выражая таким образом благодарность за доверие ему, направленному на фронт простым рядовым стрелком.

А вечером в землянке у него с санинструктором состоялся нелегкий разговор, после которого свой рапорт на имя капитана Солодовникова Воронцову пришлось порвать.

– За что вы меня возненавидели, товарищ старший лейтенант? – Веретеницына сидела напротив, отодвинув в сторону кружку с остывшим чаем. Глаза ее уже блестели. И Воронцов знал причину этих ее близких слез.