Читать интересную книгу Поэзия мифа и проза истории - Ю. Андреев

Так, уже в VI веке до н. э. некий Феаген из италийского города Регия, по роду занятий грамматик и истолкователь поэм Гомера, предложил принципиально новое истолкование знаменитой сцены битвы богов в XX песни «Илиады». Дело в том, что эта сцена давно уже шокировала людей, еще сохранивших приверженность традиционным верованиям греков, так как в ней почти все обитатели Олимпа, за исключением Зевса, спускаются с неба на землю и, разделившись на два отряда, один из которых приходит на помощь троянцам, а другой — ахейцам, завязывают самую настоящую потасовку, обмениваясь грубой бранью и увесистыми ударами. Феаген нашел простой выход из этого, действительно, щекотливого положения, объявив, что всю эту сцену следует понимать иносказательно, ибо под видом богов в данном случае действуют разбушевавшиеся стихии. Так, Аполлон, Гелиос (бог солнца) и Гефест символизируют огонь, Посейдон и речной бог Скамандр — противоборствующую огню воду. Правда, некоторые эпизоды этой части «Илиады» были истолкованы Феагеном уже в ином морально-этическом смысле. Так, столкновение Афины с грозным богом войны Аресом, в котором последний терпит поражение, следовало понимать как борьбу разума с неразумием. Примерно столетием позже философ Метродор из Лампсака, ученик знаменитого Анаксагора, выступил с еще более причудливым истолкованием всего сюжета «Илиады». По его версии, воплощением различных природных явлений следовало считать уже не богов, а смертных героев гомеровской поэмы. Так, Агамемнон, в понимании Метродора, почему-то должен был символизировать небо, Ахилл — солнце, Гектор — луну, Парис — воздух, Елена — землю. Еще более странные роли философ из Лампсака отвел богам, увидев в них символы различных частей человеческого тела. Так, богиню плодородия Деметру он сопоставлял с печенью, Диониса — с селезенкой, Аполлона — с желчным пузырем и т. п.

Само собой разумеется, что ни о какой исторической основе мифа при таком его понимании уже не могло быть и речи. Миф перестал быть частью истории, что бы ни понималось под этой последней, и окончательно перешел в ведение философии. Заметим, что в результате такой метаморфозы он, в сущности, перестал быть самим собой, утратил то, что составляло его основную идейную и художественную специфику, ибо, согласно определению, данному известным советским филологом, крупнейшим знатоком скандинавской мифологии М. И. Стеблиным-Каменским: «Бесспорно в отношении мифа только одно: миф — это повествование, которое там, где оно возникало и бытовало, принималось за правду, как бы оно ни было неправдоподобно». Символическо-аллегорическое истолкование мифа переводило и его героев, и происходящие в нем события в разряд отвлеченных категорий, лишая его тем самым какого бы то ни было правдоподобия. Правда, нельзя забывать о том, что все это происходило на самых верхних «этажах» античной культуры, где, как в утопическом государстве Платона, все решали философы, то есть люди, сделавшие своей профессией интеллектуальное творчество. За пределами этого узкого круга посвященных в тайны «науки наук» судьбы мифа могли складываться по-иному. С одной стороны, там, где сохраняли силу религиозные верования, связанные с мифом, выживало и само это сказание. Во многих местах, особенно в глухих деревенских углах античного мира, куда новые философские веяния проникали с трудом, эти верования и связанные с ними мифы просуществовали вплоть до окончательного торжества христианского вероучения, которое в отличие от старых языческих культов не терпело никакой конкуренции и поэтому быстро с ними расправилось. С другой стороны, если божество, которому был посвящен миф, само теряло своих почитателей и они отдавались под покровительство других, более могущественных и вместе с тем более загадочных богов (нередко восточного происхождения), старый миф превращался в обычную сказку, с которой он, надо сказать, уже и с самого начала состоял в довольно близком родстве.

* * *

Европейская историческая наука Нового времени, чуть ли не с самого момента своего рождения зараженная духом вольтерьянского скептицизма, отнеслась к греческой мифологии весьма подозрительно. Подвергнув сокрушительному критическому анализу священные книги Ветхого и Нового завета, она тем более не склонна была церемониться с еще более наивными и неправдоподобными сказаниями греков и других народов древности. Приступая к критике мифов во всеоружии новейшей методики научного источниковедения, она без особого труда сумела доказать их полную историческую несостоятельность. Несмотря на широкое увлечение античностью, и в особенности античной мифологией, охватившее европейское общество в XVIII–XIX веках и оставившее свои следы абсолютно во всех сферах тогдашней культурной жизни, от произведений «изящной словесности», особенно стихов, которые сейчас невозможно читать без мифологического словаря, до модных покроев дамского и мужского платья, в историографии этого времени прочно и на долгие годы укоренилось отношение к мифам как к легендам и сказкам, не заключающим в себе никакой серьезной исторической информации.

Красноречивым свидетельством пренебрежительного отношения европейских историков к мифам может служить хотя бы характерное название книги некоего Джекоба Брайена, вышедшей в Англии в 1797 году, «Сочинение о Троянской войне и о походе греков, описанном у Гомера, доказывающее, что никогда такого похода не было и что никогда такого города во Фригии[3] не существовало».

Примерно 50 лет спустя знаменитый английский историк Дж. Грот снова достаточно категорично высказался по этому же вопросу в своей многотомной «Истории Греции». «Нас могут спросить, — писал он, — не содержится ли в этой легенде (имеется в виду миф о Троянской войне. — Ю.А.) что-либо историческое; то есть не происходила ли у подножия Троянского холма война между людьми, между государствами, без богов, без героев, без бессмертных коней, без амазонок, без эфиопов под предводительством сына Зари, без деревянного коня? В ответ на это нам придется сказать, что такая война, конечно, могла быть, но так же вероятно, что никакой такой войны не было. Никаких достоверных рассказов об этом нет, а верить сказкам нелепо». Отвергая практически всю греческую мифологию как нагромождение весьма далеких от истины вымыслов, Грот считал началом настоящей истории греческого народа 776 год до н. э., или год первой олимпиады[4]. До этого времени, думал он, у греков не было никакой письменности, и, следовательно, они были лишены возможности каким бы то ни было способом фиксировать происходившие исторические события, а лишь могли слагать о них эпические песни, саги и другие повествования, которые передавались из поколения в поколение изустно, и в силу этого заключавшиеся в них исторические факты довольно быстро стирались в памяти людей, уступая место всяким фантастическим домыслам.

Прошло еще несколько десятилетий. Уже была извлечена из-под многовековых напластований земли гомеровская Троя, открыты могилы микенских царей и дворец Миноса в Кноссе, а в европейской классической филологии все еще продолжался спор между двумя великими школами так называемых натурмифологов — солярной и лунарной. В то время как солярии упорно искали и находили в мифах многообразные перевоплощения и похождения солнечного божества, их противники — лунарии — сводили все греческие, да и не только греческие, мифы к различным проявлениям лунной символики. Предпринимались такие попытки использовать для истолкования мифов другие астрономические и метеорологические явления. Согласно одному из таких толкований, Троя, воспетая Гомером и другими греческими поэтами, есть не что иное, как небесный город, в котором укрылось солнечное божество (Елена Прекрасная), преследуемое зимними ветрами и тучами (ахейское воинство, осаждающее город).

Как, вероятно, известно читателю, первая серьезная попытка реабилитации греческих мифов в их утраченных правах более или менее достоверных исторических источников была предпринята в 70-х годах прошлого [т. е. XIX] века замечательным немецким археологом Генрихом Шлиманом. Шлиман был человек, что называется, фантастической удачливости. Почти все задуманные и осуществленные им раскопки, во время которых он шел в полном смысле слова по следам мифических героев, увенчались блестящими археологическими триумфами. В недрах холма Гиссарлык на побережье Троады (северо-западная часть Малой Азии, неподалеку от южного входа в пролив Дарданеллы) Шлиман открыл мощные крепостные стены с башнями и воротами, в которых он без труда узнал стены гомеровской Трои, ориентируясь на памятные с детства описания «великого города царя Приама» в «Илиаде». Спустя несколько лет им было сделано еще одно выдающееся археологическое открытие: в черте стен древней Микенской цитадели (на территории Арголиды в северо-восточной части полуострова Пелопоннес) Шлиман раскопал могилы правившей здесь некогда царской династии. Могилы эти до сих пор еще поражают воображение поистине несметными богатствами, которые были захоронены в них вместе с останками членов царского рода. Наконец, уже незадолго до своей смерти прославленный археолог начал новые раскопки в Тиринфе (также в районе Арголиды, к югу от Микен), где успел обследовать довольно хорошо сохранившиеся стены цитадели и руины дворца. После его кончины эти раскопки были продолжены Вильгельмом Дерпфельдтом и другими археологами.