Читать интересную книгу Фатальный Фатали - Чингиз Гусейнов

Мамед-Таги и хочет отпустить сына ("А когда я его еще увижу?"), и на силу закона надеется: сын принадлежит отцу и при разводе остается с ним. Он сам вырос без матери, она рано умерла, и знает, что это. Останется, и что? Кем он будет здесь, его сын? Мелким, как он, торговцем? А Мамед-Таги хотел бы видеть сына... Кем? Образованным, ученым. Он и отдал его уже год как в ученики к сельскому молле, тот и учит; он молитву читает на поминках, он и развел Мамед-Таги с Нанэ-ханум. Но почему-то Мамед-Таги мало верит в образованность моллы, повидал, пока в Шеки был, молл-шарлатанов, Ахунд-Алескер рассказывал. Но сына отдал. "Мясо твое, - сказал, - истязай, даю тебе право, а кости мои", - не до смерти чтоб бил.

Кем будет здесь Фатали? В Шеки Мамед-Таги видел: молодой, в погонах, фуражка на голове, гяур распоряжался солдатами, мост разрушенный строили. "Может, и Фатали станет мосты строить?" Ноги изодраны, сколько рек перешел, то мутные, то чистые, камни скользкие, острые, нога попадает между ними, изрезана, перецарапана до крови нога, в холодной воде кровь не видна, а выйдет, оттаивает царапина, и кровь на ноге, облепляет рану травой, что у дороги растет. "Будет строить мосты, а здесь что? Что же ты будешь делать здесь, сын мой?!"

Бренчит колокольчик, Фатали смотрит, как плывет горизонт, домик уменьшился, отец... по папахе узнает, что это отец, старшая сестра стоит рядом, та, что разбудила, темный платок на голове, пока не чадра, но скоро, очень скоро вся будет укрыта с головы до ног. И развод, и возвращение на родину не без ведома Ахунд-Алескера: он живет почти рядом, в селе Хоранид, куда переселился в свите покровительствующего ему бывшего правителя Щеки Селим-хана (того, кто поднял мятеж!), - его жёны, кажется, три, дети, семь, что ли? слуги, верблюды, телеги, арбы, кони, скот, навьюченные ослы, овчарки, пастухи, собственная охрана, еще какие-то люди; а неподалеку, в местечке Шюкюрлю, в часе езды на добром скакуне, ширванец Мустафа-хан, тоже покровительствующий ученому человеку Ахунд-Алескеру; ханы без ханств, и он обучает ханских детей мусульманской грамоте. "О боже, как ты коверкаешь арабскую речь!"

Ахунд-Алескеру постелили на лужайке, и бабочка, приняв маковый узор на паласе за цветок, села на него. Фатали не сводит с нее глаз и невпопад отвечает на вопросы своего нового учителя, дяди матери Ахунд-Алескера. Нанэ-ханум лежит в шатре, хворь у нее не проходит, только в первые дни, когда кончилось черное время в Хамнэ, она чувствовала себя лучше. Ушла головой под толстое, набитое шерстью одеяло, и лишь изредка доходит до нее голос Ахунд-Алескера - он ей за отца, и сыну ее - как отец; ей теперь пожить бы, молода еще, что она видела?

День - арабский, Коран; день - фарси, поэзия Саади, Хафиза, Низами; день - азербайджанский и по ходу кое-что из других тюркских языков, поэзия Физули. И даже - или предвидел будущность Фатали? и горские войны? знал он горцев, живя в Шеки, шумные, вспыльчивые, обидчивые, - учил различать: араб ли говорит или лезгин, выучивший арабский, быстро, съедая окончания, или, напротив, четко выявляя, как кумык, переходы между словами.

Полугость, полуслуга, и ощущение покоя редко, оно посещает Ахунд-Алескера лишь в утренние часы, когда царит оживление в большом стане. Появляются порой близ поселения какие-то вооруженные люди, но не трогают их, - то ли шахские воины, то ли кочующие племена. Иногда соберутся ханы: "Надо спасать нацию! (А меж слов Ахунд-Алексер слышит: "собственную шкуру".) Кто-кто? Чеченец Бей-Булат?! Ты что, думаешь - Ермолов не слышит?! О ком ты вспомнил?! - Но звуки глушатся о густой и плотный ворс ковров и тюков постели над сундуками. - За горцем пошли люди, потому что честь у них есть!" - "А чего ты раскричался? И его тоже, Бей-Булата, - а куда денется? - сманили, правда, при Паскевиче, присягнул на верноподданность, но так ему и поверили! Убили, пустив слух, что свои, кровная месть!"

Самым безопасным местом казалась Ахунд-Алескеру Гянджа. Почему? Ахунд-Алескер пожал плечами.

- Как-как? - хохочет Селим-хан. - Ельсебетпул?! - Елизаветполь, бывшая Гянджа, звучит в устах

Ахунд-Алескера как "ветер, корзина, деньги" или "кор зина денег, выдуваемых ветром".

- Опять переезжаем? - стонет Нанэ-ханум, худые ноги, желтое лицо, губы в волдырях.

Но не успеют они обосноваться в доме бывшего ученика Ахунд-Алескера, неподалеку от мавзолея Низами, как ночью поднимется сильный жар, она будет бредить, а затем - резкое охлаждение. И ясность.

- Фатали, - скажет она сыну, всю ночь не сомкнувшему глаз у ее постели, - Ахунд-Алескер тебе за отца, а Алия-ханум за мать.

Алия-ханум уже подумывала о том, чтобы подыскать мужу вторую жену, чтобы та родила ему, и вдруг надежда: "Не усыновить ли Фатали?" И после сорокового дня, помянув дух Нанэ-ханум, Ахунд-Алескер усыновил Фатали, и отныне он стал называть двоюродного деда "вторым отцом"; но не имя свое дал Алескер мальчику в отчество - ведь жив отец! - а обозначение своего духовного звания - Сын Ахунда, или Ахунд-заде, или еще проще, на новый манер, - Ахундов.

А место здесь, в Гяндже, - кромка огнедышащего вулкана. Далеко-далеко отсюда, в столице империи, отыскалась горстка смельчаков, не иначе как съели волчье сердце, и с оружием пошли в декабре на могущественного белого падишаха. И когда летом до наследного принца в Тавризе и до Фатали-шаха в Тегеране докатились слухи о смутах, говорили даже о гибели царя, Аббас-Мирза уговорил отца отомстить за Гюлюстан - ведь случай какой!

А в день, когда аллах принес Ахунд-Алескеру, денно и нощно думающему о паломничестве в Мекку, нежданную радость - Алия-ханум родила дочь! - именно здесь, неподалеку от их дома, у мавзолея Шейха Низами Гянджеви, ударные части Аббас-Мирзы атаковали Елизаветполь.

В тот июльский день император находился в Царском Селе. И ждал важной вести. Он стоял над прудом, бросал в воду платок и заставлял свою собаку выносить его на берег. Вместо четвертования - повешение, "сообразуясь с высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленным смягчением казней и наказаний". Виселица с помостом подъемным, ломали шпаги над головой и жгли их мундиры, ордена наперед сорвав, надеты рубахи длинные, на груди доска черная, в два часа утра казнены пред крепостью, но трое сорвались, и их, прикрепи вновь, повесили, и висели только час, и отнесены тела в погреб крепости равелина.

"Экзекуция, - говорилось в доношении, - кончилась с должною тишиною и порядком... сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть". Что? Древний обычай миловать упавшего с виселицы?! Никогда! Не успел император, прочтя записку, запечатлеть для потомства: "...пять казненных проявили большое чувство раскаяния", как доставили новую радостную весть о первых победах на персидской границе.

Гянджа пала в день приезда Паскевича. Два командующих: старый, десять лет наводил порядок во вверенных владениях, Ермолов, и новый "с неограниченными полномочиями".

А после Гянджи - Эривань и Нахичевань. Победы и на турецком фронте.

"Граф Паскевич-Эриванский вознесся на высочайшую степень любви народной. Генералитет высший, генерал-адъютанты, офицеры, чиновники, литераторы, купцы, солдаты и простой народ повторяют хором одно и то же: "Молодец, хват Эриванский! Воскрес Суворов! Дай ему армию, то, верно, взял бы Царьград! Наш Ахилл - Паскевич-Эриванский!" И монумент при жизни - полк собственного имени.

Взята крепость Аббас-Абад, под угрозой Тавриз. Разбили лагерь. Вскоре подошва гор со стороны Хоя запестрела вооруженными конными, и персы пригласили в шатер наследного принца Аббас-Мирзы царского посланника Грибоедова и его переводчика из знатного азербайджанского рода Бакиханова.

ЦАРСКАЯ СЛУЖБА

- Да, мы были с ним неразлучны, Грибоедов и я, его языки: персидский, азербайджанский, арабский ("и чего расхвастался перед юнцом?"). - Чиновник старый, Бакиханов Аббас-Кули, и молодой, Фатали Ахунд-заде. Ад-зер-бид-зам - смешно не выговаривал он, а я поправлял его, долго тренировался перед переговорами с наследным принцем Аббас-Мирзой. "Не "адзер", а азер, огонь, пламя". "Азёр-бижан". "Не "би", а бай, богатый, огнем богатый. И еще джан. Азербайджан. Так и не смог покойный Грибоедов выговорить на переговорах.

Давние-давние знакомые: принц, в скобках сказать, "великий мне недоброжелатель! - обдумывает посланник фразы своего донесения Паскевичу, командиру Отдельного Кавказского корпуса генералу от инфантерии, генерал-адъютанту и кавалеру. - Об Тифлисе больше нас знает; правда, и мы лучше его смыслим в том, что в его собственном городе происходит, но утешенье ли?" - и посланник, а в скобках, глядя на посланника, надворного советника иностранной коллегии, как представили его принцу, Аббас-Мирза задумался: "Какими дарами к сердцу твоему жестокому дорогу найти?"

- Моих и шаха послов не допустили до государя, писем не доставили в Петербург, возвращали нераспечатанными, сколько у меня их сохранилось теперь, в том же виде, для оправдания моего перед государем вашим!