Узнав все это, я, совершенно потрясенный, вернулся домой. Конечно, мы все целый вечер только об этом и говорили. Помню, каким взглядом обменялись папа и мама, когда я обо всем этом рассказал. Как мне теперь тяжко бывает об этом вспоминать: они, конечно, поняли, что меня не удержать и что меня нельзя удерживать. После ужина папа позвал меня к себе. Медленно он лег, по своей привычке, на диван, закрыл глаза рукой и с видимым трудом сказал:
— Вот что, Михайлушка. Если ты собираешься ехать в Южную армию по высоким чувствам патриота, я ничего не могу тебе сказать. Но если тобою руководствует только лишь желание авантюры, то пожалей нас, стариков. Помни, что мы уже потеряли Сережу.
Трудно мне было ответить. Трудно, потому что в такую патетическую минуту лукавству не может быть места. А я знал, что не только по высоким чувствам уже решился, но также и потому, что в ту пору я не находил себе места.
— Что же ты молчишь? — спросил папа.
Я все еще не находился, что мне ответить.
Папа, очевидно, понял меня и пожалел.
— В такие страшные годы родительским чувствам не может быть места. Пойди и позови маму. Я думаю, что ты прав.
Больше мы к этому никогда не возвращались. Довольно горячий, однако, разговор был у меня с Яшей и сестрами. Мнение их было, что это не что иное, как чистая авантюра, так как еще ничего не известно было точно, надо было подождать. Я не разделял этой точки зрения и в следующее же утро пошел в этот вербовочный пункт.
Записал меня в армию ротмистр Масленников. Дал документ:
«Горбов Михаил.
С такого-то числа зачислен в ряды Южной Армии в чине вольноопределяющегося. Сбор на станции Кантемировка».
И все. Дал мне справку, как туда ехать. Советовал не ехать в военной форме, а в штатском платье, так как немцы не пропускают едущих в область Войска Донского военных, зная, куда они едут. Сказал несколько пошлых фраз о патриотическом долге молодых героев.
Тяжкий день прошел у нас в доме. Но хуже всего было за ужином, когда на вопрос, когда же я еду, я сказал, что завтра утром. Папа ничего не говорил; мама слегка фортепьянила по столу пальцами.
После ужина мне надо было пойти узнать, точно ли, что завтра с утра едет экипаж в Симферополь. Когда я вернулся домой, все уже легли и только у родителей горел свет. Мне нужно было ехать завтра же с раннего утра, и потому я прямо пошел к ним. Они уже лежали: папа в постели, а мама на устроенном для нее диване. Стыдно мне было страшно за ту боль, что я им причинил. Но не мог же я не зайти к моим старикам в такую минуту!
— Господь тебя храни, дитя мое, — сказал папа.
Мама меня тихо благословила, надев иконку Божией Матери на шею.
Мы не говорили в этот вечер. Я ушел к себе, и всю ночь мы с Яшей проговорили о том, хорошо ли я поступаю. Что идти в армию было нужно, мы были согласны. Яша укорял меня за поспешность.
Рано утром я тронулся в этот неизвестный и полный всевозможных случайностей путь. Все вышли меня проводить на крыльцо нашего небольшого домика. Я не хотел, чтобы кто-либо провожал меня до самого места, где меня ждала небольшая пролетка с дантистом из Симферополя, согласившимся меня взять до этого города. Не хотел, так как — не хочу этого скрывать — было мне до крайности тяжело, а проводы только продлили бы это тяжкое состояние. Хотелось проглотить все сразу. Не стоит описывать все подробно. Если принять такую систему, мне пришлось бы напечатать целый роман, чего я не собираюсь делать. Так что в дальнейшем я буду выбирать из моей памяти только то, что мне кажется наиболее выпуклым и интересным.
Где и как я ночевал в Симферополе, как там питался — все это ненужные подробности. Питался, конечно, плохо, а спал хорошо, так как тогда был еще и молод, и крепок. Трудности для меня начались тотчас по выезде из Симферополя. Пролетки уже не было, и пришлось искать возможности попасть на какой-нибудь поезд, идущий в моем направлении. Конечно, товарный поезд. И вот к вечеру я залез на поезд, груженный мешками с яблоками. Это были платформы, а не вагоны, заваленные как можно выше этими мешками. Вся эта масса держалась, будучи стянутой толстой проволокой. Забравшись на самый верх, я вытащил два мешка и в получившееся углубление лег, как ложатся люди в гроб. Было тепло, так как ветер не продувал, и уже этим я был очень доволен.
Все шло очень хорошо, и я бы отлично доехал довольно даже далеко и в нужном мне направлении. Но на беду в какой-то подлый момент ночи и на полном ходу одна из стягивающих проволок лопнула, и мешки эти стали один за другим падать на путь. Падали нижние, а верхние скатывались по мере того как опустошался низ. Пришлось мне, чтобы не слететь с этими мешками под колеса быстро идущего поезда, всю ночь карабкаться по другим мешкам. На первой же станции началась на меня облава, как на вора, нарочно рассыпавшего мешки. Тогда я не задет был еще артритом и не был пятидесяти лет от роду: ноги мои отлично действовали — только им я и обязан тому, что не был пойман и посажен за решетку.
Ехал я несколько дней, уже не помню, сколько. Как я питался? Покупал на остановках пирожки у баб, и было неплохо. И вот как-то к вечеру поезд подошел к станции Кантемировка. Тут, по данным мне ротмистром Масленниковым сведениям, я должен был встретить кого-то из армии. Оказалось, что ехал я не один, а еще несколько человек пробиралось туда же. Все мы встретились на перроне и, конечно, узнали друг друга. Не будь того, что мы боялись дорогой быть остановленными или немцами, или еще кем-либо, — а тогда всего опасались, — мы могли бы добраться до этой Кантемировки все вместе и с меньшим трудом. Узнать, кто мы и куда собираемся, было очень просто: все мы были молоды, а кроме того, все в военном.
Только мы вышли, как к нам подошел офицер. Высоко в небе летел аэроплан. Офицер этот, со знакомой нам уже нашивкой на руке, приступил к делу прямо:
— Все в армию? Нет ли специалистов?
Я вышел на шаг вперед, с твердым намерением попасть в самый тот авиационный отряд, аэроплан которого парил над нами.
Расспросив меня, какое я имею отношение к авиации, и узнав, что совершенно никакого, он все-таки предложил мне идти с ним в этот отряд, узнав, что ни автомобиль, ни мотоциклет для меня не новость. Механики ценились тогда на вес золота. И вот мы пошли. Было уже совсем темно. Лежал неглубокий снег. Идти надо было двенадцать верст, но мы разговорились и о войне, и о нас самих, разыскивая общих знакомых. Он был из Москвы. Несколько раз я чуть не упал, споткнувшись о какую-то кочку. И вот тут-то я познакомился с тем, что такое гражданская война, смог измерить степень ее беспощадной жестокости. На мой вопрос, что это за равномерно расположенные кочки, князь Вадбольский (так звали первого встреченного мною человека из Белой армии — этого офицера) объяснил мне, что это трупы взятой армией несколько дней тому назад 5-й Нижегородской железной дивизии большевиков.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});