Но это человеческое. С моей стороны – колечко, особенное, как от зайчика. Как золотая медаль, но только за маму. За дочерей совсем другие, там смешно смотреть. Снимать его не нужно, если хочешь прожить долго, будешь вспоминать про меня добрым словом. А потом ты просто разучишься его снимать. – он начал рыться в несуществующем кармане несуществующей одежды, пока в его пальцах не блеснуло кольцо. Это оказалось обычное, совсем топорной работы колечко, похожее на те поделки, что продают цыгане, до боли знакомое по виду. Гоблин чуть покачал его на ладони. Тома могла поклясться – кольцо потянулось к ней целиком, подрагивая, как свернувшаяся в обруч золотая гусеница, её бока в диагональных насечках чуть заметно сокращались.
– Не кусается. Очень стильное. С чем угодно можно носить. Думай, только не затягивай. Или мы пишем заявление, или я ем тебя, а то меня подвесят.
Тома вытянула руку перед собой, не хотела, но вытянула. Гоблин опустил кольцо на её горячую ладонь. На ощупь кольцо оказалось не металлическим, но и не живым, совсем наоборот. К горлу снова подкатило. В голове пронеслось всё, что она могла вспомнить о той женщине, которую стало вдруг возможным убить, пусть и не своими руками, мысли о каждом дне жизни с ней – жизни на самом краю её внимания. Сумбурным немым мультфильмом промелькнули их совместные снимки, и даже на снимках они не были вместе, как будто Тому просто забыли вырезать. Прогремели в ушах все мамины истерики из пустого, оскорбления, проклятия, её вопли перед школой и после школы, вспомнились исчезновения то на день, то на два и больше – а с ними бесконечные чёрные ночи этих дней, до рассвета висевшие над Томиной кроватью, ползавшие по пустой квартире. Недовольство, которое никакими силами нельзя было обратить в радость, выволочки за всё и вся. Без мамы было невыносимо страшно. С мамой было очень больно.
Прабабушка говорила, что у мамы с Томой глаза одинаковые, они и правда были точь-в-точь. Вот только было чувство, что их глаза видят разное – всё, что Томе казалось красивым и интересным, мама называла «беспонтовым». Тома и себя не видела идеально правильной, в зеркале – уж точно, но в маме всегда была какая-то совершенно особенная злобинка, которая вытравила, наверное, и Томиного отца, которая никогда не исчезала, отравляя всё доброе, что в ней было.
И всё же оно было – это самое доброе, которое прорастало раз в столетие, как прозрачный подснежник, чтобы в тот же день покрыться льдом. На фоне бесчисленных одинаковых дней в памяти возникла одна долгая ночь – с температурой под сорок, с красным горлом, с салютом за окнами, и тощей ёлкой, что стояла в углу в коридоре, в её зелёной наготе – Тома не успела нарядить до прихода ангины. В ту ночь мама носила её на руках в туалет и обратно, стирала пот с раскалённого лба, поила чаем, которого ни глотка не лезло, с таблетками, которые всё не помогали, тихо рассказывала какие-то безумные, смешные истории, которые перетекали в больные видения и обратно. Мама уснула ближе к первому утру нового года у Томы в ногах. Сама Тома так и не уснула, хотя проваливалась то и дело в какие-то неясные облака жутковатых образов, мерцающих искр за окном, пьяных криков и адской шарманки из-за стены. И этот стакан в ирисах. И прабабушка, любви которой хватало и на маму, и на Тому, любви без условий, которая, должно быть, смотрит сейчас на неё из других миров. И пришло на ум, что это с её смертью уже начисто иссякла мамина любовь, забота, последние улыбки и надежды. Своей любви в маме никогда не было, и много чего было взамен.
Но за это не убивают, а если убивают, то не Томе решать. Даже если есть такой закон. Не так устроен мир.
Выход должен был найтись. Любой другой выход. Чтобы сегодня никто не умер. Чтобы из-за неё никто не умер.
– Что же. Начнём. Тамара Снегирёва, улица имени Тимирязева, дом семнадцать… – приосанившись, начал гоблин.
– Дом восемнадцать. – отозвалась вдруг Тома, немея от восторга. Не нужно было других слов. Вот они – нужные.
– Дом восемнадцать. – повторила она, и будто нахальный холодный ветерок прорвался сквозь невидимую брешь в гоблинской сети, и закружил по комнате.
– Что? – гоблин дёрнулся – едва заметно, но и этого было достаточно. Вполне достаточно.
– Восемнадцать. Улица имени Тимирязева, дом восемнадцать, первый подъезд, шестой этаж, квартира двадцать шесть.
– Да, да. – кивнул гоблин, облизнул губы и снова кивнул. – Второй подъезд, шестой этаж…
– Дом восемнадцать – это чётная сторона.
Воздуха точно стало больше. Томе стало легче дышать, легче думать. Она сделала шаг вперёд – просто знала, что может. Гоблин открыл рот, мелькнув частоколами клыков, и тут же его закрыл.
– Дом восемнадцать, паскуда, это чётная сторона.
– Тома…
– Тамара Станиславовна!!! – выкрикнула она. – Дом восемнадцать, восемнадцать дом, какого чёрта ты здесь забыл, откуда вас набирают идиотов таких, а?! Чётное – нечётное, блин, программа первого класса!!!
На какое-то мгновение Томе показалось, что ноги подгибаются, и она летит на пол. Лишь на мгновение, и только показалось. Покачнулась не она, покачнулся весь мир: тот искажённый мир, в реальности которого убеждал гоблин. Возвращался тот мир, в котором Тома всегда собиралась жить.
Гоблин задышал чаще. Гоблин будто стал меньше ростом. Тома сделала ещё шаг вперёд.
– Просто подождём её здесь, это меньше, чем два часа. – затараторил гоблин, поминутно задыхаясь, и упорно отводя глаза, как это делают собаки, если знают, что провинились. – Она откроет дверь, ты уронишь вот этот стакан, он же тонкий, высокий, разобьётся громко. Потом зовёшь её, если сразу не прибежит. Умрёт она за десять-пятнадцать минут, ну максимум… После надеваешь кольцо. Я убираю сетку, да, и ухожу. Ты звонишь в скорую помощь, запишут на сердечную недостаточность, потом родственникам, решишь сама – кому. А потом уже – по ситуации, опека там, наследство… Да?
В одном этом самом «да» было больше заискивания, чем во всех провинившихся в мире собаках.
– Хватит-хватит. – сказала Тома. – До запятых всё должно быть?
– Ты была её ошибкой. – осторожно напомнил гоблин, поднимаясь.
– Большое дело. Дети бывают ошибками, взрослые – тоже, да весь мир – ошибка, перечитай историю, но мы же как-то живём! Вот так мир устроен, так! У тебя ведь хорошее воображение. – её губы дрожали, а слова клокотали внутри, выплёскиваясь, как огненная пена. – Вот и вообрази – сегодня ты домом ошибся, надо же. Представил?