Читать интересную книгу Живущие в подполье - Фернандо Намора

Крестьянам удавалось пересечь границу, ведь нищета успевает далеко уйти, прежде чем ее заметят, и в сети полиции попадали другие. Требовались деньги и смелый опытный проводник, который переправил бы друзей Релваса через границу вместе с крестьянами.

— Начнем, разумеется, с денег, — едко заметил журналист.

Это относилось к Васко и Малафайе, "капиталистам" кружка, а также к Сантьяго Фариа, у которого только что вышла в свет еще одна книга; правда, Релвас не осмелился нанести удар открыто; некоторое время Васко внимательно наблюдал за собеседниками, особенно за настороженным и насмешливым Озорио, и едва выскочка Релвас умолк, с надменным видом обратился к нему:

— Лучше начнем с проводника. Может быть, вы возьметесь?

— Я?! — изумленный Релвас, зажав вилку в руке, ударил себя в грудь. Что это за шутки?

— А почему бы нет? — подхватил Сантьяго Фариа, воспользовавшись замешательством Релваса. — Разве во время алжирской революции вы не выдавали себя за араба, чтобы спасти арестованного оасовцами друга?

Релвас прикрыл глаза, изображая поруганную невинность.

— Ну и что?

— Стало быть, вам будет не трудно сойти и за контрабандиста.

И между ними разгорелся ожесточенный спор, который обычно примирял противоречия. Все сидели молча, насупленные, о событиях в Академии изобразительных искусств никто больше не упоминал. Пришедший последним Азередо, приветливо потрепав Васко по плечу, поздоровался со всеми и не получил ответа.

— Черт побери, что за похоронные лица?! Кто-нибудь скончался? воскликнул он.

Озорио не забыл об этом разговоре. Уже совсем поздно, после ужина, он постучал в дверь квартиры Васко. В застланной ковром гостиной Васко сразу заметил, что перед ним другой Озорио. Вернее, он старался быть прежним, но тщетно. Робкий провинциал был напуган тем, что видел вокруг себя: портьерами, мебелью, скульптурами. Удивление, почти ужас отражался в его совиных глазах, и он потирал руки, чтобы скрыть, что они дрожат от смущения.

— Дай мне чего-нибудь выпить.

И лишь после двойной порции коньяку он решился снова, хоть и окольными путями, завести разговор о выборах в Академию, перемежая его бессвязными воспоминаниями об университетских годах или просто невнятным бормотанием. Замолкая, Озорио пристально разглядывал натюрморт над проигрывателем, и всякий раз, казалось, находил в нем новую экстравагантную деталь: горлышко бутылки походило на изогнутую свечу, кусок дыни словно пламенел на огненно-красном фоне, и его молчание, объяснявшееся то ли хитростью, то ли застенчивостью, становилось для Васко невыносимым. Уж лучше бы гость болтал чепуху, ругал его или пытался навязать свое мнение. Васко хотел было расшевелить Озорио.

— В прошлый раз ты спросил, как мы думаем сорвать провокации фашистов, которые могут иметь куда более опасные последствия, чем полагают иные простаки, а своего мнения не высказал. Что ты думаешь на этот счет?

Озорио уклонился от прямого ответа:

— Да, я не высказал своего мнения. Пока что проверяю настроение людей.

Немного погодя, удобно расположившись на диване, Озорио вдруг сказал:

— Знаешь, Васко, стоит только начать, потом не остановишься.

На что он намекал? На обстановку квартиры, на "преступное" буржуазное благополучие? На стремление к славе любой ценой? На вызывающее бесстыдство и равнодушие, которые стали для многих знаменем бунтарства? А ну его к черту! Пускай напивается, если он для этого пришел, если желает таким образом выразить свое презрение. Хотелось крикнуть: "Пей, Озорио! Пей!" Но тело Васко цепенело, точно наливаясь густым ядом, печальное чувство непонятной вины в который уже раз овладевало им. А Озорио все пил, продолжая изучать натюрморт. Он не решался признаться, что привело его сюда, не осмеливался довериться Васко. Вскоре он уже не мог подняться с дивана без посторонней помощи. Когда Мария Кристина вошла с чашкой крепкого кофе, Озорио, у которого слипались глаза, произнес:

— Я слишком много выпил, Васко. Как я только что сказал: стоит только начать, потом не остановишься.

На следующий день события стали развиваться с головокружительной быстротой. Дирекция Академии изобразительных искусств, срок полномочий которой истекал, заявила, что признает законными преемниками лишь избранных путем свободного голосования коллег, а не ставленников официальных властей, которых собираются навязать после политической проверки кандидатов. Был назначен день выборов, но полиция пригрозила запретить их, если обстановка в Академии изобразительных искусств останется неспокойной. Все понимали, что это значит, как и арест двух архитекторов, авторов манифеста, как и скопление отрядов вооруженной полиции неподалеку от мест студенческих митингов, как и анонимные предупреждения, присланные по почте наиболее активным художникам, передовые статьи в правительственных газетах, попытки привлечь на свою сторону общественное мнение — словом, был поставлен на ноги весь аппарат запугивания и репрессий; и все же именно в те дни они осознали, что живы и пробуждаются для борьбы, что еще способны проявить мужество, в которое накануне не верили. Живы и солидарны. Озлобление побежденных сменилось непринужденной общительностью, столица вновь стала городом, где люди смотрели в глаза друг другу, вкушая плоды радости и делясь ими, где бастовал общественный транспорт, мальчишки засыпали в трамваях и босые ноги ступали по траве запретного газона, стала городом Алберто, Полли, простых и честных людей.

У Малафайи состоялось экстренное заседание — и какое имело значение, что рядом с Озорио гордо восседала поэтесса Алда, что Гуалтер беспрестанно жевал сласти из запасов Сары, что Соуза Гомес все время подбегал к окну, восклицая: "Просто поразительно, Лиссабон все дальше уходит от Тежо!" и наслаждаясь видом на реку, освещенную фонарями бродячих лодок, мягким ароматом вечера, — а город и в самом деле расширялся и рос, наступая на ближние плоскогорья, — что неугомонный, как всегда, Зеферино всем наливал колареса, который он, любитель спиртного, обнаружил в баре Малафайи ("Для подкрепления сил, они нам очень скоро понадобятся") — и что Сара этим утром вывихнула ногу — надо же было такому случиться именно этим утром — и поэтому некстати вмешивалась в разговор: "Пойди присмотри за детьми, Карлос, я не могу и шага сделать. У Жоаны расходились нервы, поговори с ней, только не кричи на нее, ради бога, не кричи, слышишь?"; нога Сары лежала на подушках, ее окружали кошки и друзья, подающие ей то сигарету, то чайник для заварки, и Алда была вне себя от этого, разве ее бюст не должен затмить всех женщин Лиссабона? И какое значение имело их легкомыслие, весь этот спектакль и неумелые статисты, если Васко знал, если Озорио знал, если все они знали: пусть они утратили веру в себя и других, это лишь неверие заточенных в темницу, которое может поколебать даже пустяк. Поэтесса Алда бродила по комнате, наталкиваясь то на одного, то на другого: "Куда девалось это пойло, у меня во рту пересохло", зато Алберто привел с собой друзей, желая, чтобы они стали посредниками и связными между разрозненными кружками, он только ждал сигнала от Васко и, казалось, даже умолял о нем; на следующий день полиция обнаружила, что Академия изобразительных искусств занята художниками, она стала их оплотом, их правдой; лишь силой можно было изгнать оттуда художников, но тогда они оказались бы победителями; пикеты сменялись в строгом порядке, подчиняясь дисциплине, художники поддерживали друг в друге пламя энтузиазма, как в Ангре, Васко, как на репетициях пьесы в Ангре, город снова ожил, преисполнился чувства солидарности; лица людей озарило ликование, девушки приносили бутерброды и кофе художникам, которые не собирались уходить из Академии, пока не состоятся свободные выборы; Озорио сбивался с ног, Васко чувствовал себя партизаном, вернувшимся в строй; сначала с удивлением, а затем с радостью они поняли, что для единства у них гораздо больше причин, нежели для разногласий, и, наконец, фашистская полиция штурмовала Академию. Здание Академии было разгромлено, полотна изрезаны, статуи разбиты, мебель поломана, архивы уничтожены. Узнав о погроме, Алда публично разорвала рукопись своей последней книги.

— Она принесла бы куда больше пользы, если бы могла накормить грудью детей с проспекта Свободы, — заметил по этому поводу Арминдо Серра.

XIX

"Стоит только начать, потом не остановишься". Но он должен с этим покончить, должен освободиться. Не от Жасинты, не только от Жасинты и от комнаты Барбары, но и от подстерегающих вещей, которые в конце концов сжирают людей, от прикрытых штор, от полумрака, от своих перерастающих в привычки маленьких слабостей, едва заметных для постороннего; должен освободиться от того, что в нем разлагается. Теперь он не боялся возвращения домой, встречи с Марией Кристиной, бурной или холодной. Все это будет потом. Время бежало, проспект за окном шумел, призывая его, слышался то нарастающий, то стихающий гул уличного движения, отзвуки ненасытной жадности и усталости, и ему постепенно становилось ясно, что мысли его и воспоминания, соединяющие и вновь разделяющие, казалось бы, не связанные друг с другом события, все больше удаляются от Жасинты и Марии Кристины, хотя он должен был порвать с одной из них или с обеими сразу, чтобы найти Васко, который, возможно, никогда не существовал или существовал лишь благодаря его решимости создать такого Васко. Слишком поздно он пришел к этому ("Иногда мне кажется, что конец близок") или, напротив, слишком рано? Ему вспомнился — может быть, некстати — один из многих разговоров с Жасинтой, собственно, это был даже не разговор, а несколько фраз, погребенных под лавиной слов, обрушенных Жасинтой, когда слова, особенно их пыл, должны возбуждать страсть; кажется, он начал так: