Поскольку стоял Рамадан, наша жизнь теперь в основном протекала ночью: пока корабль неторопливо шел вперед под парусами, мы спали, а остаток дня постились. Из страха перед пожаром мы старались не зажигать лампу, чтобы читать. Но даже когда смеркалось, Эсмилькан, казалось, все еще никак не могла насытиться – насытиться тем, что составляло мое прошлое. Тем, чем был, в сущности, я сам.
Конечно, я никогда не знал Гомера наизусть, но зато неплохо помнил Данте, за что нужно благодарить моего старого учителя. Само собой, мне бы и в голову не пришло читать ей сцены из «Ада», куда поэт рядом с Иудой Искариотом заодно поместил и Пророка Магомета. Но история Франчески да Римини и ее любви к Паоло, с ее вечно неутоленным желанием, скорее вызывающая слезы сострадания, чем гнев или осуждение, была гораздо более уместной. Или, по крайней мере, казалась мне таковой, если иметь в виду нашу вызванную непрестанным голодом меланхолию. Эсмилькан снова и снова просила меня читать ее, пока и сама не затвердила стихи наизусть.
Как луч бежит на световое тело,Так нескончаемая благодатьСпешит к любви из горнего предела,
Даря ей то, что та способна взять;И чем сильнее пыл, в душе зажженный,Тем большей славой ей дано сиять.
Чем больше сонм, любовью озаренный,Тем больше в нем любви благой горит,Как в зеркале, взаимно отраженной[14] .
Несмотря на все свои муки, Франческа ни о чем не сожалела и не просила о пощаде. Только одно чувство жило в ее сердце:
Любовь, любить велящая любимым,Меня к нему так властно привлекла,Что этот плен ты видишь нерушимым.
Если же голос отказывался мне служить или повинуясь собственному капризу, Эсмилькан читала мне вслух рубаи любимых персидских поэтов.
Растить в душе побег унынья – преступленье,Пока не прочтена вся книга наслажденья.Лови же радости и жадно пей вино:Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновенья.
Где высился чертог в далекие годаИ проводила дни султанов череда,Там ныне горлица сидит среди развалинИ плачет жалобно: «Куда, куда, куда?»
Бушуют в келиях, мечетях и церквах,Надежда в рай войти и перед адом страх.Лишь у того в душе, кто понял тайну мира,Сок этих сорных трав весь высох и зачах[15] .
Как-то раз вечером, рука об руку с моей госпожой, мы вернулись на судно после долгого дня, который провели, укрывшись в раю Хайяма – он казался нам куда более реальным, чем хлеб, такой свежий, что еще обжигал руки. Это была земля обетованная, затерянная среди голых скал и усеянная сплошным ковром гиацинтов и анемонов, который в сгустившейся темноте мы не столько увидели, сколько угадали благодаря их благоуханию. Этот крохотный мирок, поражавший глаз своей свежей, сочной зеленью, так явно радовался своему пробуждению к жизни после суровой зимы, что я невольно подумал о Пасхе – это тоже было воскрешение. Повинуясь неожиданному порыву, я вдруг заговорил об этом, и говорил, пока слезы не потекли у меня по щекам, и я даже обрадовался, что в сумерках Эсмилькан не может их видеть.
– Что бы подумал об этом ваш дед? – извиняющимся тоном пробормотал я. Нет, это было даже не извинение, а возможность избежать мыслей о несбывшихся надеждах, о радостях, которые теперь уже были мне недоступны: здравый рассудок подсказал, что мне нечего ожидать и не на что надеяться.
– Что ты хочешь сказать? Что значит – что бы сказал ваш дед? – засмеялась Эсмилькан, в шутку ткнув меня локтем под ребра.
– Да только то, что я читаю вам наизусть «Рай», да еще в таких пылких выражениях, которыми пользуются только христиане, описывая свои пиршества, религиозные праздники и верования.
– Ну, так ведь гарем примерно для этого и существует, разве нет? – Наклонившись к земле, Эсмилькан сорвала гиацинт и игривым жестом воткнула его, словно перо, в мой тюрбан.
– О чем это вы, госпожа?
– Да как раз об этом. Гарем – лучшее место для того, чтобы хранить такие вещи у самого сердца. Там, где их не сможет коснуться даже Тень Аллаха. – И она положила свою ладонь на то самое место, где, по ее словам, должны храниться подобные тайны.
В этой почти академической отрешенности чувствовалась иная, не похожая на обычную надежность. Я принял брошенный ею вызов.
– Тень Аллаха… Думаю, этот термин пришел к вам от арабов, из их раскаленных солнцем пустынь, где любая тень считается благословением свыше. Но для нас, кто еще совсем недавно страдал от холода и промозглой сырости зимы, слово «тень» совсем не обязательно так уж благословенно. Моя госпожа, – я снова завладел ее рукой, – боюсь, то, что вы говорите, самая настоящая ересь.
– Ну и что, даже если так? Кто об этом узнает? – Она наклонилась к моему уху так близко, что чуть не ткнулась носом в мою щеку, и зашептала: – Только ты, мой евнух, слуга Аллаха. Посмотри, здесь больше нет ни единой души.
Наступала ночь, а значит, пришло время привести в порядок мой тюрбан, поправить ее вуали и вновь вернуться назад, к остальному миру, нетерпеливо ожидавшему нас. Натягивая вуаль на лицо Эсмилькан, чтобы скрыть его от посторонних взглядов, я позволил своим пальцам ненадолго задержаться на ее лице. Как страстно в эту минуту я мечтал о том, чтобы увидеть изящный изгиб скул моей госпожи, огоньки удовольствия, сверкающие в глазах, когда ночной мрак скрыл от моих глаз ее красоту.
Я чувствовал, что бессилен бороться с собой. Перед тем как отвести глаза, я наклонился и осторожно коснулся губами ямочки на ее щеке. Не сделай я этого, и я бы просто взорвался от нахлынувших на меня чувств.
Закрыв глаза, я ждал, что она набросится на меня с упреками, пригрозит жестоким наказанием. И я знал, что заслужил все это. Господи, каким же я был дураком! Но Эсмилькан не рассердилась. Вместо гнева и возмущения я почувствовал только слабое пожатие ее руки. А потом мы вместе с ней принялись собирать ее драгоценности, которые захватили с собой, и складывать их в кошелек.
Мне тоже было пора – пора возвращаться к своим двойным обязанностям. Кроме всего прочего, я еще исполнял роль помощника капитана на «Эпифании». Так уж вышло, что я совсем забыл о том, что впереди меня ждет свобода. И чем ближе она была, тем охотнее я позволял себе забывать о ней.
XXI
Северная оконечность острова Хиос медленно и величаво вставала по правому борту, открывая нашему взору колючие отроги гор. К тому времени ветер почти стих. Спустив паруса, мы медленно скользили к берегу. Даже здесь, в четверти мили от берега, уже чувствовались ароматы острова. Впрочем, я бы и без того узнал Хиос – узнал, даже если бы турки выкололи мне глаза.