Вторая достопримечательность Рио-де-Оро - изобилие ракушек и прочих морских животных. Мой рассказ может показаться преувеличением, но эти чудеса существовали на самом деле, и не только в нашу эпоху, но еще задолго до нее на протяжении сотен тысяч лет, ибо полуостров, на котором находится Вилья-Сиснерос, состоит из окаменелых морских животных. Море, всегда беспокойное в этом месте, непрестанно ударяясь о крутые берега, подмывает их и отрывает целые куски. Здесь можно найти огромные окаменелые раковины, более твердые, чем скалы полуострова Рио-де-Оро. Во время отлива на берегу можно набрать сколько угодно самых различных морисков{75}, не опасаясь, что их запасы истощатся. До нашего прибытия местные жители не подозревали, что этих животных можно употреблять в пищу. Съедобные ракушки устилали берега на многие километры, а на пляжах фиорда имелось такое изобилие маленьких раков, что, когда кто-нибудь неожиданно появлялся там, казалось, весь пляж движется к морю: тысячи ракообразных, почувствовав чье-либо присутствие, устремлялись к воде. [144]
Наши обеды всегда проходили несколько торжественно. В придачу к морискам мы имели самые хорошие вина, ликеры, пиво, которые заказывали в свободном порту Лас-Пальмас по смехотворно низким ценам. Иногда мы съедали такое количество моллюсков, креветок и т. д., что, беспокоясь за своих офицеров, я обязывал их принять в качестве противоядия по бутылке молока. Но я не помню ни одного случая отравления морисками.
* * *
В Вилья- Сиснерос мы столкнулись с явлением, необычайно поразившим нас. На аэродроме под руководством лейтенанта инженерных войск производились работы, на которых были заняты негры и несколько арабов. Но у кассы, где выдавали зарплату за неделю, я не встречал ни одного негра. Деньги получали незнакомые мне арабы. Лейтенант объяснил, что эти люди -хозяева негров. Каждую неделю они приходят получать деньги, заработанные их рабами (так повелось с самого начала работ, и губернатор знает об этом). Я был поражен и тотчас же отправился к Ромералю. Выслушав меня, он ответил, что это весьма деликатная проблема. В этой части пустыни существует такой обычай: негры, только потому, что они негры, - рабы, как в нашей, так и во французской зоне. И ничего с этим поделать нельзя, в инструкции приказано оставить все так, как есть. Я заявил, что не согласен с таким положением и по крайней мере на нашем аэродроме не допущу подобного варварства. Моя реакция была стихийной, но у меня ни на мгновение не возникло сомнения относительно правильности моих поступков. Я переговорил с офицерами эскадрильи, и мы решили, что оплата будет производиться персонально тем, кто работал, и, если за ней не придут сами негры, ее не получит никто. Договорились также проследить, чтобы при нас арабы не обращались с неграми, как с рабами. Хотя эти меры в отношении столь безобразного явления, с которым мы столкнулись, могут показаться наивными и незначительными, они свидетельствовали о заметном росте нашего сознания. Мы возмущались беззаконием и не на словах, а на деле готовы были бороться с ним, что и доказали спустя несколько месяцев. Мы выполнили свое решение - выдавать деньги тем, кто их заработал. Правда, наши усилия оказались малоэффективными. По субботам, когда неграм выплачивали зарплату, хозяева ожидали их за пределами аэродрома, чтобы сейчас же отобрать ее. [145]
Несмотря на этот выпад против арабов, летчики стали приобретать среди них авторитет. Им нравилось все, что было связано со стрельбой, но особенно сильное впечатление на них производили выполняемые эскадрильей упражнения по стрельбе из пулеметов по заданным целям. Их приводила в восхищение скорость нашего огня и точность попадания. Другим поводом для роста нашей популярности, чем, правда, мы не особенно могли гордиться, была репутация сумасшедших. Арабы вообще относились с большим уважением к юродивым, считая их отмеченными особым знаком аллаха. Славе ненормальных мы были обязаны разным причинам. Во-первых, тем, что ходили почти раздетыми. Для арабов, даже кончика носа не показывавших наружу, это было непостижимо. Во-вторых, они никак не могли понять, зачем мы принимаем солнечные ванны. Но особенно их удивляло, что мы едим устриц. «Едят камни», - с изумлением говорили они. Один араб, хорошо относившийся к нам, рассказал мне, что первыми сведениями, полученными им обо мне, были такие: ест камни, ходит раздетый и работает. Вполне достаточно одного из этих моментов, чтобы запереть самого уважаемого араба в сумасшедший дом.
По вечерам мы усаживались около дома с безветренной стороны, болтали и пили апиритив. Наступало самое хорошее время суток: спадала дневная жара, но еще не чувствовалось неприятной ночной влажности. Однажды после полудня мы увидели бредущую из пустыни группу арабов человек в пятьдесят, в основном женщин и детей, имевших ужасный вид. С разбитыми ногами, с потрескавшимися от жары губами, они выглядели настолько худыми, что были похожи на ходячие скелеты. Арабы подошли к воротам аэродрома и, совершенно обессиленные, упали на землю. Это оказались остатки племени, которое, перекочевывая на другое пастбище, подверглось нападению банды разбойников. Грабители убили и ранили большую часть мужчин, захватили нескольких женщин, рабов, верблюдов с продовольствием, воду и палатки. Те, кому удалось спастись, четыре дня шли по пустыне, не встретив на своем пути ни одного колодца.
Их приход совпал с часом обеда на аэродроме. Через несколько минут несчастные получили кувшины с водой и тарелки с пищей, которые принесли солдаты. Появившийся губернатор застал их за едой. Чаю им дали столько, сколько они хотели, а на десерт открыли самые лучшие из имевшихся на складе банок со сладким. На ночь беженцев разместили [146] в домах арабов, живших в окрестностях форта. На аэродроме о них заботились с такой искренней сердечностью, что губернатор шутя говорил мне: если мы будем и дальше так относиться к своим подопечным, то удвоим колонию.
В пустыне часов не наблюдают. Время имеет там совершенно иную ценность, чем у нас. Прошло более двух месяцев. Мы почти забыли о спасенных, когда на аэродром явились пять арабов, одетых по-дорожному, на очень хороших верблюдах. Я никогда не вмешивался в политические дела пустыни - они относились к сфере деятельности губернатора. Поэтому, увидев делегацию, направляющуюся на аэродром, подумал, что арабы ошиблись адресом, и приказал переводчику проводить их в кабинет Ромераля. После длительных переговоров с ними переводчик вернулся и сказал, что они не хотят видеть губернатора, а желают говорить с «шейхом тайяра», то есть с «шейхом птиц» - так арабы Вилья-Сиснероса называли меня. Я возражал, так как Ромераль ревниво относился к вмешательству в его дела, но, уступая их настойчивости, предложил пройти в мой кабинет. Один из арабов, удостоверившись, что я действительно являюсь «шейхом птиц», извлек из-под своих многочисленных одежд портфель и вынул оттуда письмо, написанное по-арабски, с двумя большими печатями, на которых были изображены гербы наподобие дворянских и два или три слова. Письмо адресовывалось мне. Написал его Бучарайя - брат Синего султана{76}. В послании после многочисленных приветственных выражений, употребляемых арабами, говорилось следующее: «Я знаю, что ты дал пищу моим детям. Я благодарю за твои действия, которые мы никогда не забудем…» Письмо было длинным, любезным и настолько поэтичным, что я не берусь воспроизвести его.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});