На верхней террасе Владимирской горки стояли люди, вглядываясь в нижнюю «бездну». С террасы к Маше неслись музыка и чей-то смех.
От нечего делать, студентка пыталась представить, как выглядела эта гора тысячу лет тому, когда на месте князя-крестителя, здесь стоял языческий бог Перун.
Вот стою на горке на Владимирской.
Ширь вовсю — не вымчать и перу!
Так
когда-то,
рассиявшись в выморозки,
Киевскую
Русь
оглядывал Перун.
— стихи Маяковского ей читала Чуб.
Сама, стоящая на Владимирской горке, знала мало стихов — но статья «Анна Ахматова в Киеве» существенно пополнила ее поэтическое образование.
Маша прикоснулась ладонью к чугунному постаменту Владимира, с трехсаженным крестом в руках.
Над рекой свой ВладимирПоднял черный крест…
«Любопытно, — подумала разведчица Прошлого. — Анна нашла Лиру неподалеку от шестой — неофициальной Лысой Горы. Закопала на второй Лысой. Теперь вот Перун…»
Чугун был холодным.
До того, как принять христианство Владимир был ярым язычником, и поклонялся деревянному Перуну, которого сам же потом скинул в Днепр. А еще князь был по «зодиаку» «Весами», как Маша. Таким же двоящимся, как Мария Владимировна. Таким же двойственным, как их с Машей Город.
Студентка вдруг вспомнила, что памятник равноапостольному князю, крестившему Русь — не был освящен.
Митрополит отказался освятить его. В не таком уж далеком 1842 году в Киеве не было ни единого памятника великому деятелю. В честь великих людей в Столице Веры ставили не памятники, а храмы. А памятники — отлитые из бронзы, вознесенные на пьедесталы человечьи фигуры — почитали новыми языческими идолами. И памятник Святому Владимиру тоже сочли языческим идолом… Из-за отказа освящать Святого в Городе был немалый скандал. Из-за скандала Владимирская горка надолго пришла в запустение.
И сейчас, стоящая на том самом месте, с которого «Киевскую Русь оглядывал Перун», безуспешно старалась понять: является неосвященный памятник святого — святым или все-таки чертовым местом?
Кто она: плохая или хорошая?
Но ни на первый, ни на второй вопрос сыскать ответ она не успела.
Маша услышала шаги — кто-то поднимался по ступенькам.
Услышала:
— Я сказала Коле, что не могу быть его женой.
— и поняла, пятнадцать минут истекли.
— Я предупредила его — мой отказ окончательный, — сказала Анна.
Это, несомненно, была она, — судя по статье «Ахматова в Киеве», говорившая Николаю Гумилеву «Я не могу быть вашей женой» четыре года подряд.
— Отчего же? — отозвался мужчина.
Несомненно, Демон, выпуска 1907.
«Так их знакомство продолжилось?» — не поверила Маша ушам.
— На то есть причина, — уклончиво ответила Анна.
— Иной мужчина?
— Иной человек, — со значеньем сказала она. И с — не меньшим: — Хотите, я прочту вам стихи?
— Почту за честь.
И в Киевском храме Премудрости Бога,Припав к Солее, я тебе поклялась,Что будет моею твоя дорога,Где бы она ни вилась…
— понеслись к разведчице Прошлого знакомые строки.
Все, последовавшее ниже, было незнакомым — иным. Очевидно, со временем Анна переписала свое произведение.
Но Маша уже знала его наизусть:
…То слышали ангелы золотыеИ в белом гробу Ярослав,Как голуби, вьются слова простыеИ ныне у солнечных глав.И если слабею, мне снится иконаИ девять ступенек на ней.А в голосе грозном софийского звонаМне слышится голос тревоги твоей.
— Да, прекрасные стихи. Впрочем, иначе и быть не могло, — сказал Машин Демон.
К Машиному удивлению:
«Ему понравились стихи про храм Бога? Отчего он церемонится с ней?»
— Отчего вы так думаете? — Анна ждала комплиментов.
— Вы напишите еще много прекрасных стихов множеству мужчин.
Этого она не ждала:
— Никогда! — поклялась Анна Горенко. — Только одному!
«Живя в Киеве, она продолжала любить какого-то питерского студента, — оживила Маша содержанье все той же статьи. — Кажется, Голенищева-Кутузова. Значит, киевские стихи — ему?»
— Тот, кому вы их написали самый неподходящий мужчина на свете, — нелестно характеризовал студента Киевский Демон.
— Отчего? И откуда вам знать, кому я их написала? — попыталась исправить свой промах Анна.
А Маша занервничала.
— Знаю, — проговорил Киевицкий в растяжку. — И, поверьте, чрезвычайно польщен. Но я не гожусь в жертву.
«В него?!
Не в Голенищева — в нашего Демона?
Как Даша!»
У Маши подкосились ноги.
«Влюбилась! И написала ему:
будет моею твоя дорога…»
— В жертву? — спросила девушка, очень волнуясь. — Почему вы заговорили о жертве? Вы считаете меня бессердечною женщиной?
Разведчица спешно переместилась налево, под украшавший соседнюю грань восьмиконечный владимирский орден, — как велел ее Демон.
И Демон Анны!
Воистину тот, кому она посвятила стихи, был самым неподходящим на свете.
Он даже не был мужчиной!
— Это из-за Коли? — вопрос прозвучал рядом. Видно, за время недолгой паузы, пара успела перейти на Машино место. — Вы думаете, я мучаю мужчин? — с мукой спросила Анна.
— А вы думаете, Николай Гумилев не испытывает мук?
— Да, он был расстроен, — расстроилась она.
— И разве не из его боли родились эти стихи?
«К чему он ведет?»
— Конечно же, нет! Хотя…. возможно вполне.
— Вы думаете ваша брошь — обычная брошь?
— Нет, я ведь рассказывала вам. У нее весьма необычная история.
— Я давно намеревался потолковать с вами об этом, — завел Киевицкий. — Вы знаете, я историк. Я интересуюсь древностями. И ваша Лира до странности похожа на одну древнюю вещь, описанную в книгах.
— Как интересно!
«Он что же, скажет ей правду?»
— Но куда любопытнее то, что, если верить книгам, вещица эта дарит своему обладателю огромную власть, — коли не сказал, то приоткрыл правду он. — И как каждая власть она забирает чужие жизни.
Нет! Открыл нараспашку!
— Я не понимаю вас, — сказала Анна.
Маша, отступившая под фасадный барельеф «Крещение Руси», понимала того меньше.
Говорить правду слепым было вторым из 13-ти Великих запретов, записанных в книге Киевиц!
За такое Демон мог сам угодить под Суд меж Небом и Землей, не взирая на столетний срок давности.
— Когда вы начали писать стихи?
— В одиннадцать лет… Нет-нет. То пустое. Я уничтожила все. Настоящее я стал писать лишь сейчас.