с годами черной ночи России, а юность овеяна штормовым ветром Октября…
— Не знаю, Никита Федорович, к месту ли это, но мне почему-то вспомнились стихи Александра Блока:
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы—
Кровавый отсвет в лицах есть[730].
— Хороши, очень хороши эти блоковские строки… И вот я думаю: каковы бы ни были эти взлеты и падения, в конечном счете Россия неудержимо идет к прогрессу, к необычайному расцвету всех своих сил, к лучшему будущему.
— Пусть прослыву я старовером, но думается мне, Никита Федорович, что в словах попа Сильвестра много смысла: «Два Рима падоша, третий стоит, а четвертому не быть!»[731]
— Конечно, не быть! Только в плену я вполне постиг значение этих слов, только здесь по-настоящему понял смысл событий за последние тридцать лет. Я знаю, что все жертвы Октября были оправданы. Не будь советской власти, Россия погибла бы. А теперь у меня нет никаких сомнений, что Берлину не быть четвертым Римом, Райш треснет и расползется по всем швам. Россия триумфом закончит эту войну. И знаете что, Георгий Николаевич, я думаю, в судьбах мира произойдет коренной перелом. История знала эпохи эллинизма, романтизма, византизма, германизма. Теперь мы присутствуем при рождении новой эры — эры славянизма.
На клумбах, где гоняют на корде нашего брата, цветет сирень. Аромат ее проходит сквозь решетку окна в камеру № 6, вызывая грустные воспоминания.
Flieder sind Lieder[732].
Но не песня рвется из сердца.
Вот так же цвела сирень, когда вахманы перегоняли нас в Симферополь. В те дни тысячи русских женщин и детей с котомками за плечами двигались по шоссе. Они шли в степные районы, чтобы отдать крестьянину свое единственное выходное платье и получить взамен немного кукурузной муки.
Удивительно устроена человеческая природа. Нахватавшие всякого советского добра колхозники издевательски кричали вслед нам: «Что, навоевались, сталинские иксососы? С голоду теперь подыхаете? Так пусть вас Сталин кормит!» Зато с каким сочувствием, с какой материнской лаской относились к нам бедные русские женщины, бродившие тогда по дорогам Крыма. Они делились с пленягами последним куском хлеба.
Помню, когда солнце спряталось за Яйлинским хребтом, нас впихнули в руины какого-то длинного кирпичного здания. У костра, разведенного в центре, мы заметили молодую русокосую женщину со скорбным и суровым взглядом. Сидя на корточках, она помешивала ложкой в котелке. Две крошки жались к женщине: мальчик и девочка. У них бледные, истощенные лица, глаза с лихорадочным блеском.
Вошли двое в солдатских мундирах. Они огляделись по сторонам, увидели женщину с детьми у костра и вдруг разразились неистовым хохотом.
— Смотри, Вильгельм! Совсем как на Броккене[733]: ведьма колдует у костра. Ха, ха, xa!
— А ты обрати внимание, Гельмут, на этих двух ляусбубов[734]. Они — как бесенята во время шабаша.
— Ну прямо-таки сцена из второй части «Фауста». Лучше и в театре не разыграют. Давай, Вильгельм, сфотографируем и пошлем домой. Вот будет смеху-то.
Это были, по-видимому, образованные немцы, возможно даже, студенты из Гейдельберга.
Не знаю, все ли поняла женщина, но она сверкнула глазами на немецких вояк и сказала:
— Смейтесь, господа фрицы, смейтесь над голодными русскими детьми, над горем бедной матери. Думаю, не долго вы будете смеяться. Настанет день — ваши матери, жены и дети вот так же поплетутся по дорогам Германии в поисках куска хлеба. А этот день не за горами.
Забыть не могу этой женщины. Она и сейчас как живая предо мною.
В те дни цвела сирень. Ее сладкий запах настырно лез к нам через проломы полуразрушенного здания, как сейчас он проникает в камеру № 6 сквозь железный переплет окна.
Flieder sind Lieder.
Водили на работу в заменхауз — семенной склад. Мы перетаскивали ящики и мешки, грузили их на машину, сгружали с нее.
Работенка ничего. Во всяком случае, это лучше, чем сутками торчать в тюремной камере. Все-таки можно набрать бычков на курево, а порой поживиться и кое-чем другим.
Работали мы более чем лениво, зато усердно набивали рты семенами. Жаль только, что здесь преимущественно цветочные семена. Толку от них мало. Правда, в одной из комнат стоят мешки с овсом и ячменем, но вход туда «ферботен». Зато в углу подвала мы обнаружили множество чувалов с собачьими галетами. Это перемолотые кости, запеченные, вероятно, в хольцтесте. Галеты впору только собаке раскусить, но какими вкусными они нам кажутся. Ну прямо-таки ореховое печенье.
В полдень привезли из тюрьмы митагсбаланду. Вахманы (не тюремщики, а солдаты) загнали нас в подвальную комнату с решетчатым окном, заперли и ушли восвояси. Остались одни заключенные. Всех нас было 10 человек: трое русских, два француза, один поляк, один бельгиец и три немки. Да-да, чистокровных немок они впихнули в одну комнату с нами. Вахтмайстеры-эсдэковцы никогда бы этого не сделали. Но солдатам-фронтовикам (они из команды реконвалесцентов[735]) наплевать и на «расовую сегрегацию», и на «рассеншамгезец»[736][737].
Расположились мы на полу, вокруг параши с баландой. Разливала недурненькая немочка бальзаковского возраста. Приветливо улыбаясь, она говорила:
— Битте шен, камараден, грайфт ир цу![738]
Русские оказались в центре внимания учтивых дам. В их обращении были и сердечность, и простота, и чуткость. Они даже чуть-чуть кокетничали с нами. Мы упорно отнекивались, а немочки навязывали нам свои порции баланды. Особенно любезной и гостеприимной хозяйкой оказалась самая младшая, блондиночка.
— Битте шен, — говорила она, — кушайте. Рады бы чем-нибудь более вкусным угостить, да нечем.
— Данке шен, гнедише фрау[739]. А почему вы сами не едите?
— Данке шен, майне хершафтен[740]. У нас нет аппетита. Мы сыты.
Снедаемый завистью и ревностью, Бронислав бросает нам перчатку. Чтобы поколебать наши шансы, он пытается изобразить русских в самом невыгодном свете. С фатовством, присущим неумным людям, поляк плетет немкам всякие небылицы о России.
— Об висст ир ништ, майне либе фрауэнциммер[741], — говорит Бронислав, — какие странные отношения существуют в России между мужчинами и женщинами. Ничего похожего вы не найдете не только в других странах Европы, но даже в Турции или в Абиссинии. В России нет брака, нет семьи. Там каждая женщина принадлежит каждому мужчине. А в колхозах все спят под одним одеялом.
— О либе готт, — ужасается самая молоденькая, Марта, —