Читать интересную книгу Во имя жизни - Хосе Гарсия Вилья

— Ньям-ньям... Дурачина! — сказал он. — Ты просто-напросто спятил. Какого черта ты собираешься тратиться? Почти всю жизнь ты экономил на спичках и теперь, кроме дыр, ничего не имеешь — и вдруг решил выложиться на этих сопляков, которые тебя вовсе не знают и даже не скажут тебе потом «спасибо»!

— Не нужны мне их «спасибо», — ответил Фил. — Кому нужны визитные карточки с благодарностями? Разве ты не понимаешь: они будут счастливы. И знаешь еще что? Я сохраню их голоса, их слова, их песни и смех в моем волшебном звуковом зеркале.

В первый раз услышав свой голос, записанный на магнитофон, Фил не поверил собственным ушам. Но когда узнал свой голос, все это показалось ему чистейшим волшебством! И он купил портативный магнитофон. Вместе с Тони они веселились, записывая песни из радиопередач и слушая свои голоса, когда они спорили по-английски или на родном языке. И было очевидно, что Тони говорит по-английски лучше, но зато на родном языке Фил брал над ним верх. Его речь была красочной, поэтичной и полной чувств.

Теперь магнитофону было уже много лет, но он все еще выглядел как новенький. У Фила накопилось множество кассет с аккуратно наклеенными этикетками. Песни были все на английском, но разговоры по большей части на родном языке.

Ничего не говоря об этом Тони, он пытался также записывать разные звуки: как скрипит кровать, как открываются и закрываются двери, как дождь или снежная крупа стучит в стекло, как звучат шаги в коридоре и по вытертому половику. Он прослушивал все это и старался вспомнить, какими были тот день или ночь, когда он их записывал. Могут ли звуки вернуть пролетевшее мгновенье? Ему начинало казаться, что могут. Он научился связывать каждый звук с определенным событием или настроением. И порой предавался фантастическим мечтам: а что, если бы можно было записать тишину! Потому что для него тишина, как и снегопад, была самым богатым звуком.

Сейчас, когда он вместе с Тони смотрел, как ветер кружит снежинки, Фил думал: что может удержать это мгновение, если память подкачает? Ибо память, подобно времени, тоже частенько превращалась в его злого гения и предавала его.

— Как только они примут мое приглашение, я сразу тебе позвоню, — сказал Фил и тут же поспешно добавил: — Нет, нет, тебе ничего не придется делать! Просто я хочу, чтобы ты знал заранее и мог их здесь встретить.

— Я сам сейчас ухожу, — сказал Тони. — И не знаю, когда вернусь. — Потом спросил: — Значит, ты сегодня не работаешь? У тебя что, отпуск?

— На два дня,— сказал Фил.— Пока танцоры будут здесь.

— Я все же никак не пойму тебя, — сказал Тони. — Впрочем, желаю удачи.

— Но ты же сам их увидишь сегодня вечером, — сказал Фил. — Тот билет, что я тебе достал, это очень хорошее место, прямо напротив сцены.

— Знаю. Но я не уверен, смогу ли прийти.

— Что такое? Ты не уверен?

Фил не верил своим ушам. Такая возможность, единственная в жизни! Нет, Тони просто не в себе. Фил пристально вгляделся в него, но ничего не сказал.

— Я бы хотел пойти, Фил, но я болен. Я же говорил, что чувствую себя паршиво. Сегодня доктор меня посмотрит. И все скажет.

— Что он тебе скажет?

— Почем я знаю.

— Я хотел спросить, что он должен определить?

— Рак у меня или нет, — сказал Тони и, больше ничего не прибавив, ушел в свою комнату.

Фил помнил, как Тони иной раз не давал ему спать по ночам громкими проявлениями своих страданий. Он окликал его: «Тони, Тони, что с тобой?», и стоны на время прекращались. Но потом, словно не в силах больше выносить мучительную боль, Тони начинал стонать, зажимая себе рот подушкой. Когда Фил подходил к нему, тот его прогонял. Или сворачивался калачиком и затихал, как больной ребенок, на которого прикрикнули, чтобы он перестал реветь.

Наутро Тони выглядел как ни в чем не бывало. Если Фил спрашивал, что с ним было ночью, он говорил: «Я умирал», но в этом ответе звучало скорее отвращение к некоему безымянному недугу. Фила гораздо больше тревожили белые пятна, расползавшиеся по коже Тони. Он кое-что слышал о проказе. И каждый раз при мысли об этой ужасной болезни у него на глазах наворачивались от жалости слезы. За все годы жизни в Америке у Фила не было друзей, пока он не встретил Тони. Он сразу полюбил его всей душой и преклонялся перед ним, потому что Тони обладал теми достоинствами, которых сам он был лишен.

— Фил, я не могу найти зимние ботинки, можно, я возьму твои?

Голос Тони был бодрым, совсем не болезненным.

— Конечно, бери! — отозвался Фил. Ему не нужны зимние ботинки, а Тони они нужны.

Они давно носили вещи друг друга. Сначала они их метили, каждый своими инициалами, но потом перестали обращать внимание на эти метки. И теперь надевали чьи попало носки, трусы, рубашки, жилеты, брали без разбора галстуки, носовые платки, ботинки и все прочее. Однако это не мешало им обмениваться рождественскими подарками. Лишь изредка получали они на рождество поздравительные открытки: от торговцев цветами из соседней лавки и от страховой компании. Но все равно в праздники веселились и немало пили. И тогда без стеснения заявляли, что таких друзей, как они, искать не сыскать. И в знак истинности этого пожимали друг другу руки. Каждое слово свое они скрепляли рукопожатиями. День рождества был днем перемирия. Они пожимали друг другу руки и восхищались полученными друг от друга подарками. Но спиртное действовало на них по-разному. Фил становился болтливым, читал стихи на родном языке и шумно хвастался. Тони начинал глупо хихикать и проклинал все железные дороги Америки. На следующее утро, взглянув друг на друга, они молча убирали следы попойки, и обоим было явно неприятно даже находиться рядом. Кто-нибудь из них уходил, но уже через день все возвращалось в норму.

Собираясь уходить, Фил сказал:

— Ну пока, до скорого. Постарайся вернуться вовремя. Я приглашу танцоров к завтраку, а может, к обеду, скорее всего, завтра. Но сегодня вечером давай пойдем в театр вместе, ладно?

— Постараюсь, — ответил Тони.

В голосе его не было никакого энтузиазма. Он снова улегся в постель, как будто с раннего утра уже чувствовал усталость.

Закрывая дверь, Фил услышал, как Тони сказал:

— Желаю удачи!

Голос у него был слабый.

Воздух на улице пах превосходно. Фил поднял голову, зажмурился и подставил лицо снегу и мокрому ветру. Так стоял он сам не зная сколько времени, и просил, и плакал, — еще, еще, еще! — опьяненный этим снегом и холодом. Машину свою он оставил в квартале от дома. По дороге к ней он нарочно прошелся по снегу и оглянулся на оставленные им уродливые следы среди совершенных отпечатков чужих ног. Он вдохнул полной грудью холодный воздух и почувствовал себя смелым и сильным, словно теперь ему было наплевать на то, как он выглядит, и на то, как он говорит по-английски. К тому же ведь он мог разговаривать с танцорами на родном языке! А почему бы и нет?

Слой снега налип у него на наушниках, и, когда Фил стряхнул его голыми руками, он почувствовал себя юным и легкомысленным, как во время игры в пятнашки, и снова поднял лицо к небу, и слизнул с губ снежинки, холодные и тающие на языке, не оставляя вкуса.

* * *

Когда Фил добрался до гостиницы, ему показалось, что весь «Гамильтон-отель» захвачен филиппинскими танцорами. Они были повсюду, во всех уголках холла, стояли оживленными группами, повсюду слышалась веселая болтовня и сверкали белозубые улыбки, глаза щурились от яркого света. У некоторых девушек длинные черные волосы были распущены по плечам. На какой-то миг Фил подумал, что для него это уже слишком, потому что он давно забыл, как прекрасны филиппинские девушки. Он хотел отвести глаза, но не мог оторваться от такой красоты. Нет, надо что-то делать, может, просто зажмуриться? Он так и сделал, но их смех все равно доносился до него, как рокот моря и ветра, напоенного всеми звуками его родной земли. Это было само счастье!

Он попытался успокоиться, расслабиться, держать себя непринужденно. Да, в самом деле, все они были слишком молоды, но он отыскал глазами несколько мужчин и женщин постарше, наверное, их руководителей или таких же поклонников, как и он. Фил радостно улыбался всем, кто случайно смотрел в его сторону. Большинство отвечало улыбкой на его улыбку, но только так, для вида, не узнавая его, а может, и вовсе не ему они улыбались, а кому-то стоявшему рядом или за его спиной.

Губы Фила шевелились, пытаясь выговорить слова, возникавшие в его мозгу:

«Илокано ка? Ано на, паисано? Комуста?»29 А может, ему надо прямо представиться? Но как? Губы его дрожали, не справляясь с незнакомыми фразами, и он все больше робел и заикался.

Внезапно ему почудилось, что он вообще случайно попал в чужую компанию, где он никому не нужен. Все, что Фил до сих пор пытался скрыть, все выплыло на поверхность: его возраст, его лицо, его корявые, мозолистые руки. Он понял это в тот миг, когда хотел пожать руку первому пареньку, который подошел к нему с дружеской улыбкой. Фил спрятал свои руки в карманы. Руки были холодными и мокрыми.