Читать интересную книгу Глиномесы (СИ) - "Двое из Ада"

— Нет, а если серьезно… нравлюсь… нравлюсь я тебе? — захлебывался в удовольствии Серега, пока его руки гладили Илью, где придется, где попадут. Соприкосновение сухих ладоней с телом отзывалось шелестом.

— Да… — выдохнул Добрыня между ласками. И хрипло добавил еще: — Хочу любить тебя…

Он поднял взгляд на лицо Зайцева, а потом облизнулся, как-то особенно технично пригладил усы и бороду, избавляя Серегу от лишней щекотки торчащих волосков, и нырнул вниз. Вторая рука мягко огладила член, сдабривая смазкой, и Добрыня прижался к головке влажными губами, чтобы после поймать ответно приподнявшуюся плоть ртом — и в тот же миг впервые проникнуть пальцем в расслабленное тело… Он делал все равномерно: не спеша засасывал Серого, не спеша уходил вглубь поступательными движениями, легко скользя по лубриканту. Теплая плоть податливо расступалась перед ним. Зайцев был тихим, прислушивался и даже дышал столь неслышно, что могло показаться, будто он отключился. Но ненадолго. Совсем скоро Серый ожил. Он трепетал, дрожал, как самый настоящий заяц в лапах лиса или жестокого заводчика. Если бы не бесконечные сладкие вздохи и срывающиеся на беззвучное шипение стоны, можно было бы подумать, что он боится.

— Я… О… Господи, хватит… — захныкал в какой-то момент Серега, резко вскинув бедра. Он пылал в эмоции, и кожа плавилась, и руки уперлись в стену, хлопнув ладонями по ледяной — как показалось Серому — поверхности, и тело все тянуло и тянуло вверх, раскатывало по кровати, выкручивало от удовольствия. Такого, что поскорее просится наружу. Такого, что невозможно держать, которое жмется в теле, бьется внутри… Серега изнемогал, таял и плыл в желании избавиться от назойливого ощущения. Добрыня тонул в запахе Серегиного возбуждения, на языке растекался солоноватый, пряный вкус смазки. Он впитал в себя тени каждой эмоции, каждого сладкого импульса, которые Зайцев не мог сдержать в себе. И с каждым мгновением Илья все быстрее, все более жадно нежил молодого любовника — сосал страстно, влажно, мыча и постанывая в нос. Ему было хорошо — уже лишь оттого, что можно вот так доставлять удовольствие, быть первым. Оргазм настиг Зайцева быстрее, чем он хотел бы. Разрядка глухо отозвалась в теле первыми спазмами и, казалось, была столь далека, что едва ли смогла бы добраться до средоточия. Но совсем скоро Зайцев вдруг громко застонал, дернулся, чуть не убежав от Добрынина (тот его вовремя поймал), и выгнулся, подаваясь навстречу теплым и влажным губам. Он излился. Стонал, метался, чуть не выл и излился. Серега никогда еще не испытывал столь ошеломляющего чувства непрекращающегося острого удовольствия. Он ощущал, что получил больше, чем мог вынести. Свободной ладонью Илья гладил Серого по ноге, по животу, по руке, по томно напрягшимся яичкам — но невольно спускался и по своему телу, которое ныло, горело, страдало от невозможности разрядиться. Он наконец-то сдвинул белье, жмурясь, приласкал себя и выдохнул громче…

— Хочу тебя… Я сожру тебя сейчас, Серега, как я хочу тебя, — чуть не рычал Илья, и под левой ладонью отзывалась влажным эхом болезненная эрекция.

— Иди ко мне… — сипло проговорил Зайцев, а Добрынина коснулись горячие ладони. Серега звал и манил к себе, поглаживая его по вискам и щекам. — Покажи мне, как, и иди сюда…

В ту же секунду Добрынин навис сверху. Он рвался навстречу — но все равно сдерживал себя от излишней спешки. Нежно обхватив, поднял Серегины ноги, закинул себе на плечи — и блаженно прижался нагой плотью к паху Зайцева. Илья несколько раз агрессивно двинул бедрами, сбрасывая напряжение, а потом остановился и прижался губами к стройным икрам, и в темноте зашуршала фольга…

— Говори, если будет неприятно, больно… И старайся просто расслабиться. Не сжимайся ни в коем случае… — шептал богатырь, вновь поглаживая и дразня пальцами Серегин вход. Смазки он взял даже больше, чем в первый раз: для него, для себя… Приладился, широко прошелся руками по бокам, по плечам Зайцева. — Я буду аккуратным. Просто откройся мне…

Илья был словно везде и сразу. Он наклонился ниже и вновь целовал, занимая Серегины губы откровенной, чувственной лаской языка, потягивал ладонью по-прежнему твердый член — и терся собственной эрекцией между ягодиц. В этом не было грубого собственничества — только забота, соблазн, красивая любовная игра. Зайцев так глубоко потерялся в ней, что не сразу заметил, как прикосновение сменилось давлением, как тело Добрыни расцвело первозданной силой… Он плавно покачивал тазом, раздвигал тесные мышцы упругой головкой и честно ныл от того, как желанна даже мысль об этом соитии. К малейшему Серегиному вздоху Добрыня прислушивался. Он легко выходил, если тот сопротивлялся проникновению, добавлял смазки, а после вновь и вновь продолжал растягивать, вбуравливаться, вминаться внутрь. Сперва Зайцев не чувствовал ничего, кроме тянущей боли — но Илья часто-часто и рвано дышал от удовольствия, дрочил Серому, говорил с ним, отвлекал… Но вот уже ощущение ушло глубже, Добрыня, закатывая глаза, застонал в губы: «Молодец… Вот молодец… Давай еще…» — и ускорился, вошел на полдлины, а головка ткнулась внутри в ту самую точку, и это ощущение смешалось с болью и с мыслью, что они слились, что они берут свой запретный плод, не стесняясь чужого присутствия, что это происходит — спустя полгода мучительной неизвестности и неразрешенной тоски. Серега расцветал в ночи тихими стонами, приглушенными и почти скромными речами, жался к Добрынину так трепетно и нежно, ворчал тихонько, что больно, что он не ожидал, что на такое он не подписывался. Но с каждым новым толчком, когда напряжение начало отпускать, когда давление внутри вновь возросло и из тела стала рваться нерозданная нежность, он перестал говорить. Точнее, может, и пытался выдать что-то такое остроумное, но выходили одни чувственные да протяжные вздохи. Серега раскрывался, выворачивался навстречу Добрынину, крепко схватившись одной рукой за его опорную, а другой — уперся ладонью в стену. Теперь получалось, теперь не было стянутости, теперь не дергало болезненно внизу так сильно.

Еще откровеннее — и Серега окунулся в омут очередного поцелуя, разводя ноги настолько широко, насколько позволило тело. Он расслабился окончательно, пустил Добрынина глубже и заскулил ему в истерзанные губы. Выгнулся вновь, отстранился, подставляя ласкам шею. Зайцев чувствовал, как ноги немеют от странного неудобного удовольствия, от густого, терпкого чувства заполненности, отдающего в поясницу. Ярче теперь отзывались движения Ильи в Сереге: широкие, плавные. А найдя идеальный темп, Добрыня увел одну руку Зайцева между ними: дал ощутить кончиками пальцев, как крепкий ствол погружается в жадное нутро, обхватить тяжелые яички, с каждым толчком почти касающиеся ягодиц… Он, играя с Серым, вдруг медленно вышел целиком, протягивая наружу член через объятия дрожащей ладони — лишь для того, чтобы любовник сам направил назад, чтобы всецело понял, как глубоко их соитие. И Зайцев послушался, краснея. А после, чтобы избавиться от смущения, подался навстречу Добрынину, поймав его за бока, и потянул на себя. Тут же послышался стон, когда изменился угол вхождения, а Серега сильнее потащил Илью на себя, между ног, чтобы тот уделил ему еще больше внимания. Чтобы целовал шею, губы, щеки… Особенно шею!

— Не отвлекайся. Делай, — шептал Зайцев на ухо Добрыне, а после прикусил мочку и зарычал шутливо. Тот понял, что границы дозволенности расширились — и выполнил требование. Наконец он отбросил излишнюю осторожность, наконец дал себе волю… Илья буквально вбивал Зайцева в постель, и та тихо поскрипывала в унисон сдавленным, захлебывающимся от удовольствия голосам. Перед глазами темнело от ухающей в висках крови, от того, что разум фокусировался лишь на одном — кипящем, уплотняющемся блаженстве. И губы уже немели от поцелуев, а на груди и бедрах Сереги цвели жаром узоры, начерченные ласковыми пальцами и ладонями… Невыносимо становилось. И еще невыносимее — когда снова Илья поймал в свой плен сочащуюся плоть, когда пошло, влажно толкнулся языком между губ, когда задвигался так, что Зайцев перестал чувствовать что-либо, кроме безумного трения о набухшую точку внутри. Сереге стало словно дурно в какой-то момент. Голова кружилась, воздух вдруг закончился. Он был вновь бесконечно пьян.