— Дмитрий Григорич, — пытливо глядит Климовских, — а почему вы БМ-13 маринуете?
— Точно! — чуть не подпрыгиваю от радости, будто ребёнок. — Совсем забыл! Три дивизиона формируем в полк, комплектуем зенитным дивизионом и всё остальное, потребное полку и отправляем Никитину…
— Кстати, пока не забыл. Подготовь приказ, в котором все командармы генерал-майоры повышаются в звании на одну ступень. А то это уже неприлично становится. Мы побеждаем, армии ведут успешные бои, а они до сих пор генерал-майоры. Никитину плюс звёздочку за Кенигсберг, Рокоссовскому — за Дрогобыч и остальное.
А теперь надо заняться комплектованием специального артполка. Нескольких артполков. После чего смотрим фотографии от авиаразведки. За фрицами нужен глаз да глаз. Как-то мне даже скучно становится, игра в шашки и то сложнее. Стоит только задаться вопросом, что будут делать немцы в Курляндском котле? Это я товарищу Сталину пошутил, что сдаваться, на самом деле надо учитывать доминантное свойство немецкой натуры. Глубочайшая исполнительность, верность воле вождя.
В мире Арсеньевича 300-тысячная 6-ая армия Паулюса сопротивлялась отчаянно. До последней возможности уже за пределами физических сил. Так, что сдалось только девяносто тысяч. И выжило только пятнадцать. Не смогли пережить ещё суток-двух, чтобы наше командование смогло их обеспечить питанием, медпомощью и обычными тёплыми помещениями. Сил не осталось.
Если объективно посмотреть, то по итогу Сталинградской битвы немцы показали высочайшую стойкость духа. Бились не до исчерпания всех сил, а больше. Так, что после сдачи в плен просто умирали на ходу. Поэтому я не верю, что Курляндская группировка сдастся. Когда от миллиона останется тысяч сто-двести измученных до предела людей, тогда можно ожидать поднятых рук. Но до той поры — нет. А значит, что? Они будут прорываться. И Германии они нужны. Для нападения на СССР вермахт сосредоточил все возможные силы и теперь остался почти без армии. Гитлеру, уже для обороны, необходимо вернуть домой обе группы, и южную и северную.
В Сталинградской котле немцам было намного хуже, их могли снабжать только по воздуху. Курляндцам идут морские транспорты. И, несмотря на все усилия Балтфлота и авиации Севзапфронта, не меньше половины судов доходит до портов. Бомбить в ноль порты Ригы, Лиепая и Клайпеды лично мне не хочется. Это наши порты.
— Ефимыч, смотри. Ничего не замечаешь? — кладу перед начштаба три фотоснимка.
Это как в тестах на внимание, «Найди человека на картинке», «Найди пять отличий на двух рисунках». Указание, что есть человек или пять отличий уже неслабая подсказка. Вот и я, знаю, что искать, а Климовских не замечает.
— Вот поэтому я — маршал, а ты — нет, — как упустить возможность укусить подчинённого и друга?
— Но как⁈ — глядит с изумлением.
— Каком кверху, — этого выражения в этом времени не знают, поэтому пока оно не разошлось, вызывает смех. — Теперь понимаешь, куда специальный артполк ставить? Или два?
Так проходит ещё один долгий день, приблизив нас ещё на одни сутки к Победе.
3 декабря, среда, время 08:40.
Львов, Рокоссовский.
— Что это опять такое? — из легковой машины окрестности видны намного лучше, чем из броневика. И что я вижу? Снова?
На небольшой площади дружно в ряд и по стойке «смирно» висят пятеро. Свесив буйные при жизни головёнки набок. Поперёк висящего строя на уровне живота транспарант «Мы убивали мирных советских граждан».
— Так это эти… — поясняет сержант Егор, мой водитель, — украинские националисты.
Непроизвольно морщусь. Еду от окраины в комендатуру и уже второй раз такой натюморт вижу. Это сколько всего по городу понаразвешивали? Хорошо, что зима, а то представляю, какой запах стоял бы.
Едем дальше. Сержант улавливает моё недоумение, — у него в голове будто радар, чётко определяющий настроение начальника, — и начинает словесное журчание.
— Энкаведэ в городе работает так, что куда там гестапо. Аресты который день и днём и ночью. Хохлы боятся нос на улицу казать. И не дай боже патруль увидит кого-то в вышиванке или балакаюшим на мове. Тут же останавливают, проверяют документы, что-то себе записывают, иногда задерживают. Не церемонятся ни с кем. Если какая тётка базлать начинает, прикладом в голову и в кутузку. Говорят, махом сопротивление властям оформляют. Жиды хохлам за погромы мстят…
С трудом прячу от сержанта норовящие расшириться глаза. Слышал, что украинцы лояльно к немцам относились, но это же мирняк! Как можно⁈
Пожалуй, с излишней резкостью выхожу из трофейного «Мерседеса» и хлопанье дверью сержант воспринимает с лёгким осуждением. Раздражение и недовольство происходящим отражается в быстром размашистом шаге, когда я проскакиваю крыльцо, а после фойе лестницу, через две ступеньки. Охрана у входа сначала дёргается, но тут же отдаёт честь.
Вот и приёмная Цанавы. Захожу в предбанник и оттуда сразу в кабинет. Офицер что-то сказал вслед, уже на территории берлоги коменданта доходит, что меня уже ждут. Естественно, мы на девять и договаривались. К НКВД у меня отношение не очень, но работа прежде всего. С ними у меня голова хоть за тылы не болит.
Не сажусь, а почти прыгаю задницей на крякнувший стул. Цанава глядит на меня профессионально непроницаемым взглядом. Тот следак, что вёл моё дело когда-то, только пытался так смотреть, а у Фомича само собой всё выходит. Отгоняю неприятные воспоминания.
— Скажи мне, Лаврентий Фомич, что ты в городе вытворяешь? Что за жуткие гирлянды ты по всему городу развесил?
— Гирлянды? А, понял… а что не так? Всё по закону, по приговору трибунала.
— Так много?
— Константин Константиныч, — Цанава смотрит с укоризной, — вы ж сами приказали побольше виселиц приготовить. О том, что они тут вытворяли, сами знаете. С народом же разговаривали…
Точно, было такое. Тогда около тюрьмы. Становится слегка неудобно.
— А, ну да… и всё-таки. Не слишком ли?
Цанава тяжко вздыхает. Очень тяжко
— Ох, Константин Константиныч… там, чем дальше в лес… сам скоро от всех этих дел поседею. Кстати, интересная штука выяснилась. Вы их спасли, товарищ генерал-лейтенант. Половину из них спасли. Гитлеровцы планировали окончательно всё львовское гетто ликвидировать. Всего несколько дней и мы бы опоздали.
— Давайте сделаем так? Вы сами послушайте, что они говорят.
Машинально соглашаюсь. Информация лишней не бывает. Комиссар госбезопасности третьего ранга, — звание один в один равно армейскому генерал-лейтенанту, то есть, мы на одной ступени, — снимает трубку и договаривается с одним из своих следователей. Некий капитан Корнеев.
— Бывший пограничник, — объясняет Цанава по дороге в его кабинет. — Хваткий парень, очень отличился в деле о Каунасской резне.
Помню. Знаменитое дело.
В кабинете меня устраивают в уголочке, в креслице. Позже выясняется, что подследственный меня и не заметил, пока я не встал и не ушёл.
Немного о Панасе Нечипоренко.
— Пан начальник, усё же казав. Шо вы мени тягаети кажный раз?
— На виселицу торопишься? — голос следователя не выражает ничего, кроме слабого любопытства.
— Ни, ни! На гиляку ни!
— Давай уточним, где ты был и что делал 1 июля 1941 года, — скучно деловито начинает следователь. — У нас появились новые данные…
Следователь отодвигает ящик стола, шуршит там и шлёпает на стол стопку каких-то бумаг. Выясняется, что это стопка фотографий и начинается скучный процесс опознаний, в процессе которых Панас узнаёт Ондрия, Богдана и Мыколу.
Следователь тщательно записывает в протокол результаты опознаний. Затем достаёт ещё одно фото.
— А вот это ты.
— Ни-ни, цэ не я! — отчаянно отнекивается Панас, хотя его сходство с мужчиной на фото, где тот избивает палкой какого-то несчастного, бесспорно.
— Значит, не ты? Ну, ладно. Давай рассказывай, что там было. Про тюрьму «Бригидки» особенно. Ты ж там был.