Читать интересную книгу Млечный путь (сборник) - Александр Коноплин

Стояла, смотрела в пол, мяла пальцами старую, застиранную косынку.

— Куды ж нам теперь? Дети у меня…

Лидия Федоровна спохватилась, взяла ее за руку.

— Что вы, что вы! Конечно, поместимся! Да и нам помощница нужна. Одним санитарам не справиться.

Старуха не слышала разговора. Подошла, затрясла в воздухе длинным узловатым пальцем:

— Говорили: уходи подобру-поздорову — не слушала! Тогда лето было. И в овине жить можно!

Воронцова обняла беженку, увела за печку.

— Здесь и живете?

— Здесь и живем. Младшие на печке. Когда свободно. Я — на лавке, Миша — на полу. Да вы садитесь, а то, право, неудобно как-то… Может, уж нам уйти?

— Живите. А правда, что вы Грошевым родственники?

— Дальние.

Поздно вечером пришла румяная веселая Варвара. Обломком гребня долго расчесывала густые сбившиеся волосы.

— Сегодня опять вчерашний лейтенант приставал с глупостями. — Отодвинула в сторону зеркальце, разглядывала себя со спины. — И чего надо — не пойму!

Старуха загремела чем-то в своем углу, с сердцем отбросила в сторону попавшийся под руку ухват.

— Сама виновата! Не пяль глаза на каждого, бесстыдница! Есть один, и остепенись! Какого тебе еще надо?!

— Я? Пялю? — изумленно пропела Варвара. — Очень надо! Вы, маманя, не треплитесь, коли не знаете! — и пошла к себе за занавеску.

Глаза ее при этом блестели как-то по-особому, и даже на вошедшего в эту минуту Галкина посмотрела доброжелательно. Все-таки мужчина…

Воронцова ее не осуждала. Варвара была из тех молодаек, которые, еще не пожив, уже успевали овдоветь. Им, познавшим мужскую ласку, было труднее даже, чем тем, кто ее так и не успел узнать. Не удивительно, что такие, как Варвара, улучив момент, нет-нет да и прошмыгнут в батальон. Посидят, поворкуют под кустиком, пока старшина или комбат не прогонит… Не до хорошего! Посидеть бы просто, прижаться щекой к жесткому сукну шинели — и то большое счастье! Трудно любить на войне, но еще труднее быть любимой.

Понимая, что не заснет, Воронцова встала с топчана, накинула шинель и вышла на улицу. Ноябрьская ночь бросилась в лицо усталым холодным ветром.

2

Старшему Савушкину, Мише, лет десять. Держится он солидно, говорит неторопливо и мало. По всему видать: подражает мужчинам.

Без него Савушкины за стол не садятся. После обеда Настя обычно устраивается в уголке, что-нибудь перешивает из старого либо штопает, а Миша принимается оделять младших подарками. Неторопливо и раздумчиво вынимает из карманов игрушки. Кому достанется стеклянная гильза, а кому и целый патрон. Не забывает и себя: раз принес запал от гранаты и уселся с намерением, как видно, разобрать его. Случайно оказавшийся в это время в избе Галкин увидел, отобрал. На глазах испуганной Насти показал, что это за штука и для чего служит…

— Горе мое! — сказала Настя. — Вроде и большой уже, а ума еще как у Петьки! Тот в войну играет и этот… Пошли с ним вчера за картошкой, нашли целый бурт. Только принялись набирать, а немец — вот он, рядышком! Стоит под деревом, на нас смотрит. Я — мешок в руки и бежать, а мой-то пострел лег в межи в немца из лопаты целит, ровно с пулемета. «Отходи, говорит, мама, я твой отход прикрою». Насилу увела! И смех, и грех, право! Спасибо, немец сознательный попался, не стрелял…

— Куда же вы за картошкой ходите? — спросила Воронцова. — На передовую?

— Куды ж больше-то? Здесь поближе все люди посбирали, а там на ничейной полосе ее в земле много остается. Иной раз целый бурт найти можно. Колхозный который… Чего ж ей пропадать? И картошка не гнилая, хорошая картошка.

— Убить могут.

— Ничего, теперь тихо. Мы ведь, когда стреляют-то, не ходим…

Картошку ели все вместе, окружив стол плотным кольцом. Солили экономно, просыпанную соль подбирали языком.

— А мясо в армии дают? — вдруг спросил Петька.

— Дают, — ответил Галкин, — иногда…

— Почему иногда? — спросила Фрося.

— Кончится война — каждый день давать будут.

— А бабка Ксения говорит, тебе и сейчас дают.

— Ксения говорит? Ну, раз говорит, значит, и вправду дают.

— А почему ты нам одни сухарики приносишь?

Галкин поперхнулся картофелиной, встал из-за стола, напился в сенях холодной воды и ушел к себе в роту.

Настя сказала укоризненно:

— Ну вот, ни за что обидели хорошего человека!

Ко всем, кто приходил в избу Грошевых, она относилась одинаково: по-матерински ласково и дружелюбно. Было в ней так много от жены, матери, сестры, что встретившийся с ней впервые через несколько минут начинал чувствовать себя как дома. Когда она, собрав вокруг себя ребятишек, начинала проникновенно и неторопливо: «В некотором царстве, в некотором государстве…», ее слушали все, кто находился в это время в комнате. И хотя большинство сказок было давным-давно знакомо, слушали с удовольствием. Тихий, ласковый голос успокаивал, отрывал от надоевших будней войны, протягивал незримые нити к бесконечно дорогому, далекому, оставшемуся за огненной чертой…

А вечером, позвав Мишу, она уходила с ним к переднему краю. Возвращались поздно, иногда под утро. Принесенную картошку ссыпали в выкопанную в огороде яму.

— Наберем полную, — говорила Настя, — на всю зиму нам с вами хватит.

Ее младшие, едва проснувшись, топали в огород смотреть и возвращались радостные.

— Во, сколь осталось!

Грошевы к затее Насти относились серьезно.

— Экую прорвищу запасает! — ворчала старуха. — Ровно век здесь жить собралась!

Когда Насти не было дома, подходили к мешку, брали в руки крупные клубни.

— Из Апатьевских буртов, — говорила уверенно бабка. — Там, слышно, немцев вчерась погнали…

— И не из Апатьевских, — возражала дочь. — Из-под Старкова картошка. Вон глина на ей. А в Апатьеве скрозь песок.

И каждый раз старуха начинала осторожно:

— Сходила бы ты с ней, посмотрела. Может, и не так страшно…

— Иди сама, коли жить надоело! — отвечала Варвара.

— Настенка-то ходит…

— Настенке все равно помирать. Придут немцы — первую повесят за мужа-комиссара, а мне еще пожить охота.

3

Настя погибла в один из дождливых дней в начале декабря. Маленькая, худенькая, словно подросток, лежала на той самой лавке, на которой спала раньше. Впервые Воронцова видела ее без платка. Белокурые жиденькие волосы откинуты назад, светлые глаза чуть приоткрыты и смотрят на мир серьезно и задумчиво. Одна нога в ботинке, другая — разутая, в одном чулке с прорванной пяткой.

Размазывая слезы по лицу, Миша говорил:

— Подошли мы к тому месту, где раньше брали, а там пусто. Кто-то до нас поспел. Маманька и говорит: «Ты посиди тут, а я пойду посмотрю другое место». И не пришла…

Солдаты, принесшие Настю, стояли тут же. Галкин часто и сипло кашлял, сморкался в рукав, вытирал глаза заскорузлыми пальцами. Другой, совсем еще молодой парнишка, хмурился, на людей смотрел исподлобья. Оба дымили махоркой и шумно вздыхали. Галкин несколько раз принимался рассказывать одно и то же. При этом он неловко шевелил правой рукой.

— Идем мы с Саватеевым за этой картошкой, будь она неладна, глядим, у бурта ровно кто-то сидит. Думали, немец. Залегли. Лежим, это, ждем. Стрелять — не стреляли. Потому как шум подымать нам никак нельзя. Немец зараз начнет бить из орудий либо из минометов. Ждем мы, и вдруг чудится мне, будто человек стонет… Этак тоненько, вроде бы как пугливо. Саватеев было пополз, а я его придержал. Говорю, можа, это немец приманывает. Он это любит — приманывать! Сколь наших ребят зазря погибло через это. Застонет в кустах, ну, известно, у кого сердце выдержит? Пойдут на стон, а он с автоматом… Словом, не пустил я его. Ан, выходит, зря. После-то и сам полез, а Настенка-то уж кровью истекла. Такое вот, стало быть, дело.

Покашляв, Галкин продолжал:

— Взяла, видать, первую картошку, а в мешок положить не успела. Так с ней и сидит, к груди прижимает. Большая такая картошка, белая…

После смерти Насти жизнь в доме Грошевых как-то притаилась, замерла. Неожиданно все сразу почувствовали, что в доме не хватает кого-то очень хорошего и нужного.

Галкин с удивлением заметил, что ходит в аккуратно заштопанной гимнастерке, легкораненые, приходившие в санчасть на перевязку, признались, что они своими латанными гимнастерками обязаны беженке. Воронцова вспомнила, как долгими ночами сидели они вместе с Настей за печкой и беженка говорила ей своим ровным певучим голосом:

— Кончится война, приедешь к нам в Руссу, я тебя в городскую больницу устрою. Будешь работать и учиться, а потом, глядишь, и в институт поступишь, настоящим доктором станешь. А то фельдшером — ни то ни се… Так жизнь-то и наладится.

— Думаешь, скоро кончится? — спросила Воронцова.

— А как же?! Вот опомнятся наши маненько, поднакопят силушки и тронутся.