— Ну что же, сначала выслушаем замечания по каждому рассказу, — предложил Волошин. — Итак, первая история, рассказанная профессором Луниным: о шаровой молнии, принятой суеверными моряками за дьявола. У кого есть по ней замечания и возражения, прошу.
— У меня, разумеется, — поспешно поднялся Макаров, раскрывая блокнот.
— Ну, разумеется, у тебя! Кто же еще на «Богатыре» страдает в такой степени манией критиканства, — покачал головой Волошин.
Большие друзья, сейчас они предвкушали удовольствие поддеть друг друга, а мы — веселое представление.
— Мои замечания, — продолжал между тем невозмутимо Иван Андреевич, — общие и примерно одинаковые сразу по двум историям — и по той, что сочинил Андриян Петрович, и, к сожалению, по твоей, Сергей Сергеевич. Так что разрешите выстрелить сразу, так сказать, по двум зайцам, или, вернее, уткам. Прежде всего я хотел бы задать один вопрос. Андриян Петрович, рассказанная вами история произошла ночью? — повернулся Макаров к профессору Лунину. — И зарницы, и сияющие в темноте огни святого Эльма, вся эта чертовщина.
— Да, разумеется, ночью.
— Отлично, — кивнул Макаров и повернулся к Волошину: — И твой мираж, так напугавший их, что они покинули свою проклятую шхуну, тоже они увидели ночью?
— Ну, допустим.
— Ты, пожалуйста, не увиливай и не пытайся вывернуться задним числом. Огоньки на мачте и в каюте… Ночью?
— Ну, ночью.
— Вот вы оба и попались, — торжествующе произнес Иван Андреевич и добавил зловеще: — Только начну я, пожалуй, с тебя, Сергей Сергеевич.
— Пожалуйста, — пожал плечами Волошин. — Валяй выкладывай свои жалкие замечания. Можешь не сомневаться, я отмету их, как пушинку.
— Попробуй. Для начала я, извини за фигуральное выражение, суну тебе под нос две тарелки, согласно подписанному тобою акту, обнаруженные в кубрике на столе. Объясни мне, пожалуйста, кто обедает по ночам?
Все расхохотались.
Когда смех притих, Волошин попытался что-то сказать, но Макаров перебил его новыми ехидными вопросами:
— И кто, кроме явных шизофреников, бреется по ночам? Пишет письма в каюте, где, как помечено в подписанном тобою же акте, нет даже лампы? Не говорю уже о том, что в твоей истории, как, кстати, и у Андрияна Петровича, совершенно не нашли объяснения и другие загадочные вещи, отмеченные тобою же в акте. Зачем на палубе валялся топор — я цитирую акт: «со ржавыми пятнами на лезвии, похожими на кровяные»?
— Кок рубил им головы курицам, — поспешно сказал Волошин под общий хохот.
— Допустим, — усмехнулся Макаров. — Но откуда взялся мышьяк в пище, оставшейся на тарелках? Куда подевался молитвенник, с которым не расставался твой набожный капитан? Разве вы обнаружили его в каюте? Почему об этом не упомянуто в акте?
— Капитан выскочил на палубу с молитвенником в руках, — перебил его Волошин. — Разве я забыл упомянуть об этом? И взял его, конечно, с собой в шлюпку.
— А талисман забыл? — насмешливо спросил Макаров.
— И про приоткрытую крышку люка вы забыли, Сергей Сергеевич, — вставил Володя Кушнеренко, давно выжидавший момента.
— Побит, побит, Сергей Сергеевич! — закричали со всех сторон.
— Сдавайтесь!
— Сдаюсь, с тобой невозможно бороться, — засмеялся Волошин.
Потом, выждав, когда общее веселье немножко утихнет, Сергей Сергеевич добавил просительным тоном:
— Однако, надеюсь, почтеннейшая аудитория все-таки учтет оригинальность моей гипотезы при голосовании?
— Конечно!
— Не сомневайтесь! — послышалось со всех сторон.
— Те же самые замечания относятся и к вашему рассказу, уважаемый Андриян Петрович, — повернулся между тем Макаров к профессору Лунину. — Судовые огни на шхуне, когда мы ее встретили, ведь были погашены. И целый ряд деталей: недоеденный обед, прерванное бритье, недописанное письмо в каюте без лампы свидетельствуют, что «Лолиту» покинули днем, а не ночью. Признаете промашку?
Лунин, улыбаясь, развел руками.
— Ладно, перейдем к третьей истории: о коке, мечтавшем стать капитаном и отравившем всю команду в припадке безумия, — объявил Волошин. — Против нее, надеюсь, даже у тебя нет возражений, Иван Андреевич? Ведь твои лаборанты обнаружили в остатках пищи, привезенных с «Лолиты», если не яд рыбы фугу, как предполагал рассказчик, то мышьяк. Что ты на это скажешь?
Макаров с явно показным смирением склонил голову: дескать, крыть нечем.
Но тут неожиданно поднялась сидевшая рядом с ним его жена, Елена Павловна, и сказала:
— У меня есть возражения. Во-первых, морские рыбы содержат в себе природные соединения мышьяка, а человеческий организм способен накапливать его. Это, кстати, до сих пор мешает разрешить давнюю загадку: не был ли отравлен Наполеон? В сохранившихся до наших дней локонах его волос обнаружили мышьяк. Но в таких ничтожных дозах, что невозможно решить: пытались ли отравить императора, как считают некоторые историки, или это просто природный мышьяк, содержавшийся в рыбе, занимавшей основное место в питании пленного Наполеона на острове. Я не понимаю, ты же не мог этого не знать, Ваня, — повернулась она к мужу. — Чего ты смеешься?
— Конечно, знал, — ответил Иван Андреевич.
— Так зачем же ты устроил этот спектакль, так зловеще объявив, будто твои лаборанты обнаружили мышьяк в остатках пищи, привезенных с «Лолиты»? — возмутилась Елена Павловна.
— Чтобы подлить маслица в огонь вашей фантазии. Надо же было помочь Волошину. А все были заинтригованы, сознайтесь.
— А что касается рыбы фугу, — сказала Елена Павловна, — в здешних водах она вообще не водится, только у берегов Японии. Так что отравить ею команду ваш кок, Геннадий Петрович, не мог. Хотя справедливость требует отметить: серьезные отравления могут вызывать около трехсот видов тропических рыб. Вам нужно было выбрать такую, какие обитают здесь. Но я считаю, допущенные ошибки вовсе не снижают оригинальности вашей выдумки.
Елена Павловна села. Сергей Сергеевич хотел что-то сказать, но попросил слова наш терапевт Семен Васильевич Егоров.
Лысый, с брюшком, выглядящий в шортах совсем кругленьким, он целыми днями с деловым видом снует, точно катающийся шарик, по всему судну, хотя вечно жалуется, что у него совсем нет работы и он изнывает от безделья.
— Деквалифицируюсь я скоро с вами, — мрачно объявляет он и тут же стремительно мчится с озабоченным лицом дальше.
И говорит он быстро, напористо, деловито. Без длинных предисловий Егоров начал и теперь:
— Должен отметить, что рассказ Геннадия Петровича уязвим и с точки зрения медицины. Хотя он и выписал из справочника по неотложной помощи некоторые признаки эпилепсии и довольно ловко вставил их в рассказ, даже специальный термин «плохие дни» упомянул, главный признак этой тяжелой болезни — эпилептические припадки он предусмотрительно «забыл». Почему? Да потому, что тогда бы окружающие, конечно, знали о болезни кока и соответственно относились бы к нему как к больному человеку. — Егоров сел.