Вошел инженер.
— Что с самолетом?
— Крылья, фюзеляж, винт избиты до такого состояния, что ремонтировать нельзя. Цела только бронекоробка, в которой находится летчик, мотор и бензобаки.
— Понятно. Вот это машина! В другой не было бы и Шубова… Командиры, отправляйтесь сейчас к себе в эскадрильи! Русанову всех летчиков собрать вместе. Бой и обстановку разобрать. И побеседуйте по вопросам, которые затронул Шубов. Но сами понимаете: мнение мнением, а закон законом. Мне думается, что время подошло к тому, чтобы нам, начальникам, определиться и сказать свое слово.
— Правильно! Мне хотелось бы тоже побыть с пилотами, но боюсь, что у Афанасия Михайловича тогда разговор не получится, могут постесняться. — Мельник встал. — Займусь лучше я парткомом и техниками. У них положение не простое: ремонт и эвакуация битых самолетов, обеспечение боевой работы — не спят сутками. А самое главное — очень переживают за исход каждого вылета, за каждого невернувшегося летчика. Мне думается, что их угнетают не только потери. Ведь летчики-то моложе техников на пять, а то и на десять лет. У пилотов звания сержант, старшина, младших лейтенантов и старше всего несколько человек. А техники — воентехники второго и первого рангов. Вот и получается, что «отец» посылает в бой «сына», а сам сидит за его спиной. Они в этом не виноваты. Дело в профессии. Но какова моральная тяжесть их положения при каждой потере: видеть, как льется кровь, и при этом не иметь возможности самому ухватить врага за горло, схватиться с ним насмерть.
— Сложно вы думаете, Фрол Сергеевич, да, наверное, немного и усложняете проблему. Но крамолы я в этом не вижу. Раз зашел об этом разговор, то надо поручить и майору Сергееву работу: собрать всех механиков, мотористов и рассказать им что нужно. Пусть он разберется и с новыми оружейниками — девушками. Ведь они впервые у нас настоящими солдатами служить будут. А тут сразу на их голову такая трагедия. Не поддержим — сломаться могут.
Митрохину разговор с командиром дивизии успокоения тоже не принес. В ответ на претензии к истребителям из-за плохого прикрытия он получил нагоняй за понесенные полком потери, а в конце ругательного разговора понял, что они всех так прикрывают. Разговор о новой тактике не получился. Старший начальник запретил при ведении боевых действий полет к цели на высоте, а уход — по обстановке, закрывшись от эксперимента официальными документами и личным опытом войны в Подмосковье осенью и зимой сорок первого.
Отругал, «запретил», но все же пообещал попытаться на день высвободить полк из боевой работы, чтобы люди могли разобраться в случившемся. И сдержал слово. Митрохин же был накрепко связан последними указаниями полковника Горлова. Любой эксперимент мог теперь расцениваться старшим как прямая недисциплинированность, сознательное игнорирование его указаний и невыполнение боевых документов.
…Разбор обстоятельств гибели группы Горохова ничего неожиданного не дал. Старые пилоты, имеющие боевой опыт сорок первого года, высказывались против непрерывного бреющего полета. Малая высота здесь, в степи, не прятала самолеты от глаз врага.
Чтобы довести разбор обстоятельств гибели группы до конца, командир полка на свой страх и риск послал Русанова, после его разговора с летчиками, к истребителям, с надеждой найти с ними общий язык: объяснить, что нужно штурмовикам, и понять трудности и возможности летчиков с «лаггов». Митрохин очень надеялся, что заместителю как-то удастся примирить интересы сторон и найти приемлемое решение.
Комиссар полка высказался за то, чтобы поднять высоту полета. Это облегчило бы истребителям наблюдение за «илами», создало бы предпосылки к тому, что до цели они смогут идти общей группой, сумеют помочь друг другу. Ну а если общий бой не получится, то «мессершмитты» вынуждены будут делить свои силы на две части — на «илов» и на истребителей, — что ослабит удар и по истребителям, и по штурмовикам.
Матвей Осипов после гибели Наконечного и от горя, и от все усиливающейся жары почернел, лицо его осунулось и совсем утратило юношеские округлые черты. Разговорчивость сменилась сосредоточенной молчаливостью. Напряженная работа мысли требовала уединения, и он искал его. Оставшись один, он то и дело вытаскивал свой блокнот, читал прошлые записи, возвращался к прежним своим соображениям. Делал новые пометки по горячим следам.
Только одна Светлана, ее вид, ее присутствие выводили его из раздумий, заставляли на какое-то время как бы отойти от обрушившихся на полк невзгод. На миг расслабиться, размагнититься.
Разбор воздушного боя, в котором погибли Горохов и его летчики, вновь обострил в нем желание понять пружины, приводящие в движение врагов его народа. Враг наступал. И все время над всем главный вопрос: когда же наступлению будет положен конец? В воздушном бою не было неясностей. Его исход решали прежде всего численное преимущество фашистских летчиков, лучшие маневренные качества «мессершмитта». В этом и только в этом — правда: бомбардировщик или штурмовик всегда был и будет менее поворотлив, нежели самолет-истребитель. Бой — частность. Его же прежде всего сейчас интересовали враги как люди: солдаты и офицеры, главное — летчики, которые были, наверное, его же возраста и не образованнее пилотов его полка.
Матвей опять и опять вытаскивал свой обшарпанный портфельчик, хранивший разные сообщения, которые он начал собирать еще в госпитале.
Он искал газету «Красная Армия» за октябрь прошлого года, которая, как ему казалось, могла помочь в его размышлениях. И вновь стал перечитывать отчет об антифашистском митинге, состоявшемся в Москве. Его обращение «К молодежи всего мира».
Слова, обращенные к советской молодежи, были понятны, мысли знакомы, казались совершенно естественными. И он был убежден, что они также близки молодежи полка, комсомольцам его Родины.
«…Молодежь Германии!
Несмываемым позором легли на тебя слезы и кровь детей, женщин и стариков. Никогда немецкая молодежь не играла такой преступной роли, которую навязал тебе Гитлер. И до тех пор, пока ты играешь эту роль, только презрение и смерть являются твоим уделом. Уже миллионы немецких солдат погибли…»
Читать Матвей дальше не стал…
«Способен ли понять сейчас молодой немец то, что здесь написано? — думал он. — Вероятнее всего, прочитав или услышав, он не усомнился в своих действиях, а тем более в Гитлере. У их ног побежденная Европа. Фронт под Москвой, Ленинградом, в Донбассе, и мы вновь отступаем… Нет, обстановка не для критического размышления. Чтобы заставить немца усомниться в Гитлере, его надо крепко, очень крепко побить. Мы убеждены в правоте нашего дела и не мыслим себя без социализма. Враг же за линией фронта: армия, немцы, молодежь в Гитлерюгенд поверили Гитлеру и приняли фашистские бредовые идеи «мирового господства». Немцы верят, что они «высшая раса», призванная управлять миром. Они, немцы, и молодежь в частности, верят в правоту своей войны и действий.
Вера?… Много это или мало?…
Мало, чтобы убедить другие народы в их неполноценности, в необходимости рабской покорности перед завоевателем. Вера — это и не так мало, чтобы идти в огонь. Во имя веры убивать и жечь, завоевывать и гибнуть самим. Вера! Религия основана на вере, на слепой догме. И в нее столетиями верят миллиарды людей. И не просто верят, а под религиозными лозунгами и знаменами уничтожали и уничтожают друг друга в войнах, сжигают себя на кострах. Надо заставить немцев усомниться в их фюрере! В их вере. В идеях. А для этого есть только один путь — их поражение! Но кто в Германии усомнится раньше: молодежь или пожилые люди? Исполнители или руководители?…»
Мельника вызвал комиссар дивизии. Фрол Сергеевич ехал с плохим настроением: догадывался, что разговор будет по его последнему политдонесению. Зная наперед о предстоящих неприятностях, он уже несколько раз вспоминал все им написанное и приходил к выводу, что вопрос изложен правильно, ничего выдуманного нет. Пока доехал — стемнело, и это немного успокоило его: сегодня уже вылетов не будет. Он всех своих утром увидит вновь.