Читать интересную книгу Дезертир - Валериан Якубовский

— Рада бы, миленький, все отдать для нашей победы над заклятым врагом, да за душой ломаного гроша нету. Паек перед получкой не на что взять.

— Что так бедно, Татьяна Федоровна?

— Неурожай, дитятко. Картошка-то повымерзла. Прикупать приходится, прикупать, миленький, — и не дала ни копейки.

Сегодня она привезла из города три килограмма хлеба, оставив спекулянтам около трехсот рублей, так как Валентина унесла карточку.

Вечером, подходя к домику Лучинского, Татьяна Федоровна посмотрела на него издали. Маленькая избушка, аккуратно обмазанная снаружи глиной, стояла среди огородов на задворках большого дома. Татьяна Федоровна подошла к крыльцу, звякнула щеколдой. Валентина открыла матери дверь и ввела в горницу. Мать остановилась у порога и перекрестилась на то место, где, по обыкновению, висят иконы. Внутреннее убранство холостяцкого жилища произвело на нее приятное впечатление. Чисто выскобленные полы, покрытые домотканными дорожками, никелированная кровать, заправленная белым покрывалом, комод с кружевной салфеткой, старинные часы с боем — все это говорило, что здесь жил порядочный молодой человек и что покойная старушка Марковна, оставившая дом и пожитки Лучинскому, была бескорыстной и чистоплотной женщиной.

Не думала Татьяна Федоровна, что у поклонника Валентины, с виду неказистого и неуклюжего парня, такой образцовый порядок в доме, и на сердце отлегло. Не будь у нее в доме сына-дезертира, она, не задумываясь, отдала бы дочь за Лучинского и не посмотрела бы, что он безродный чужак.

Валентина взяла со стола только что прочитанную книгу, сунула ее в ящик комода и предложила матери сесть.

— Ты уж на меня, доченька, не обижайся, — сказала Татьяна Федоровна, придвинув к ней стул. — Я не враг своему дитяти. Хочется, чтоб всем было хорошо. Теперь-то я вижу, что Лучинский не плохой парень.

— Поздно увидела, мама, — заплакала Валентина. — Не знаю, вернется ли он сюда вообще, если не убьют на фронте.

— Не кручинься, дитятко. Тебе еще восемнадцать. Успеешь выскочить замуж. В девках не засидишься. Таких — нарасхват.

— Другого Алеши мне не найти. А ты его на порог не пускала. А за шалопаев я не пойду. Даже не думай.

Перечить дочери, когда уехал Лучинский, Татьяна Федоровна не собиралась. Достав из авоськи пай хлеба, она протянула дочери:

— Возьми. А то пойдем домой, Валюшенька. Нечего тебе скитаться по чужим углам. Насидишься еще без матери.

Валентина подачки не приняла.

— Поживу с недельку здесь, — сказала она. — Мне нужно побыть одной.

Мать пожала плечами и покосилась на дочь:

— Уж не задумала ли чего, дитятко?

— Что я могу задумать?

— Мало ли что в голову придет. Может, донести собираешься на брата?

Неодинаково поделила Татьяна Федоровна свою любовь к детям. Львиная доля досталась сыну. А дочери — так себе. Как падчерице от мачехи…

— Плохо ты меня знаешь! — вскрикнула Валентина и, прежде чем дать отповедь матери, схватила руками голову и задумалась. Она вспомнила тронувший ее до глубины души случай из спрятанной книги, и ответ пришел сам…

Как-то в начале мая Валентина шла с работы и, увидев в окне дома Сидельниковых Светлану, замедлила шаг. Светлана улыбнулась ей и пригласила зайти на пару минут в дом.

Валентина бывала в этом доме, но никогда не видела переполненного книгами шкафа со стеклянными створками. Правда, раньше он стоял в спальне. Мария Михайловна выставила его в прихожую, будто нарочно для Валентины.

— Ой, сколько у вас книг! — с завистью воскликнула Валентина при виде однообразных старинных переплетов.

— Это библиотечка моего покойного отца, — с грустью сказала Светлана, открывая шкаф. — Самая дорогая память о нем.

— Дай мне что-нибудь интересное почитать.

Светлана достала с полки книгу большого формата, с

зеленой матерчатой обложкой, с золотым тиснением в круглом орнаменте и по краям:

— Достоевского читала?

— Читала, — несмело ответила Валентина. — "Наточку Незванову".

— Это незаконченная повесть, — с видом знатока сказала Светлана и предложила "Преступление и наказание". — Почитай-ка про Родиона и Соню. Тоже Достоевского. Не оторвешься.

Поблагодарив за книгу, Валентина вернулась в домик Лучинского и читала ее вечерами чуть ли не весь месяц.

И вот перед приходом матери, когда закрыла книгу и с минуту выбиралась из вонючих дворов и пахнущих помоями трущоб Петербурга в двадцатое столетие, какой-то внутренний голос донес ей, что Светлане известно не только о дезертирстве Шилова, но и о том, что он убил человека. Иначе не подсунула бы этой ужасной книги. Валентина почувствовала себя не сестрой убийцы красавицей Дуней Раскольниковой, а богобоязненной блудницей Соней, запутавшейся в тупиках христианских заповедей.

Валентине казалось, что смерть Алены Ивановны перекликается со смертью деда Евсея, и, несмотря на различие эпох и побудительных причин преступлений, оба убийства одинаково бесчеловечны. Предлагая книгу, Светлана надеялась, что Валентина, девушка честная и решительная, по примеру Сони заставит брата отдать себя в руки правосудия, и Шилов покорится сестре.

Что ж, намерения Светланы, если они были таковыми, оказались не холостыми выстрелами. Светлана попала в цель, хотя не была уверена, что Валентина для брата сделает то. что сделала Соня для Раскольникова, то есть заставит его сдаться правосудию.

Пока Татьяна Федоровна укладывала хлеб и закрывала авоську, Валентина подняла голову и бросила стремительный взгляд на мать.

— Я могу жертвовать только собой, — ответила она словами Сони и прибавила от себя: — И не могу усовестить брата, чтобы он добровольно сдался властям. Это не в моих силах.

— Ишь, ты, зелье. Добровольно сдаться властям? Не дождешься, голубушка, — не поняв дочери, прошипела Татьяна Федоровна и ушла.

В следующее воскресенье, возвращаясь домой, Валентина занесла книгу Светлане. Марии Михайловны не было дома.

— Поняла что-нибудь? — спросила Светлана.

— Все поняла, — ответила Валентина, зло сверкнув глазами на Светлану. Поняла даже то, почему ты дала мне эту книгу прочитать.

— Почему же?

— Ты сама знаешь почему, — и хлопнула дверью.

Дома Валентина рассказала о своих подозрениях матери и брату, не встретив с их стороны должного понимания.

— Это нам уже давно известно, — пробормотал Шилов и спустился в подвал.

Валентина воочию убедилась, что дома она совершенно чужая, что в ее сведениях никто не нуждается. Вот уже год, как семья живет какой-то раздвоенной жизнью. Мать скрывает от нее свои тайны, шепчется с сыном, потому что не верит дочери. С уходом Лучинского в армию Валентина особенно остро почувствовала одиночество и стала лишним человеком в семье. Брат иногда пытался с ней заговорить, но не для того, чтобы утешить ее, а просто из любопытства, вернее из личной потребности в общении. Жизнь становилась невыносимо трудной, а временами — бессмысленной. Единственное, ради чего стоило жить — это ощущение радости приближающейся Победы. Это Лучинский. И Валентина начинала жить ради Лучинского, ожиданием Лучинского.

Наступило лето. Шилов не выходил из леса. Его борода с оттенком подпорченной сыростью овсяной соломы и черные очки то и дело мелькали в чащобах и нож ловко орудовал у нагнутых берез, срезая побеги с еще не достигшими натуральной величины бледно-зелеными листочками. Заготовленный для коз корм Шилов стаскивал ночами на сеновал для просушки.

Однажды с вязанкой веников он шел в хутор и услышал потрескивание сучьев под ногами живого существа. Избегая встречи с человеком, свернул с тропинки и в ужасе остановился. Он чуть не угодил в "волчью яму".

Шилов и раньше слышал о ямах, но не знал, где они находятся. Говорили, что накануне войны, когда у западных границ запахло порохом, дикие звери покинули белорусские и брянские пущи и устремились на северо-восток, в тайгу, где было спокойнее. Хищники появлялись в окрестностях Кошачьего хутора, нанося урон общественному животноводству. Бывали случаи, когда волки подходили к скотным дворам и заглядывали в козьи стайки.

В деревнях стали бить тревогу. Охотники нарыли ям, провели облаву, а с началом войны люди забыли о них, и ямы на звериных тропах превратились в ловушку для человека. Попавший в беду не мог выбраться из ямы без помощи других и обрекал себя на верную гибель.

Обследовав охотничью западню и поставив заметки на подступах к яме, Шилов перекинул несколько жердей, набросал поперек веток, сучьев, запорошил травой. Словом, замаскировал ловушку, сделав ее незаметной среди бурелома и более опасной. Но для кого опасной? Надо полагать, не для дикого зверя — для неосторожного человека.

Утром, когда Татьяна Федоровна подала к завтраку чугунок горячей картошки и стакан молока, Шилов, доставая солонку из ящика стола, взглянул на мать, которая возилась у печки, и с дрожью в теле вспомнил о яме.