удовольствие от незнакомых вкусов. Выяснилось, что норвежские моряки, которые привезли Хельгу в Рауд-фьорд, кормили ее, как королеву. Подобно мне, они боялись, что, если Хельга зачахнет, у нее пропадет молоко для Скульд. Хельга не зачахла. По Датской Дыре корабль двигался в шторм, но на Хельгу качка особо не подействовала. Это, вкупе с обильным использованием ругательств, завоевало ей уважение моряков, и они перестали ходить мимо ее каюты на цыпочках. Они поочередно брали Скульд на руки, давали ей пососать сухари и даже пытались поднять на часть стеньги, откуда открывался лучший вид. Тем временем Хельга с аппетитом ела и пила в обществе моряков. Порой ей даже советовали – с максимальным пиететом и просьбой прислушаться к скромному мнению невежественного моряка – пить чуть меньше. По словам Хельги, в вельбот по трапу она спустилась под громогласное «Ура!», а капитан взял с нее слово, что она факелом остановит первое проходящее судно, если дядя окажется не таким надежным, как ей помнилось. Один из матросов буквально всучил Хельге свою штормовку из вощеного брезента для пеленания Скульд. Куртка была грязная, воняла рыбой, и Хельга выразила беспокойство из-за того, что без штормовки матрос погибнет при следующей же буре, но тот возражения слушать не желал и обернул малышку драгоценной курткой, а карманы набил сухарями.
Нужно ли говорить, что запеченная тюленина и полусырая тюленья печень Хельгу особо не коробили? Она охотно ела все. Вместе со многими другими подарками Макинтайр, разумеется, презентовал Хельге пару лыж, и она захотела научиться на них ходить. Скульд она привязывала к груди, или мы несли малышку по очереди, гуляя в сгущающихся сумерках.
Хельга никогда не извинялась и не спрашивала, не причиняет ли мне неудобство ее присутствие. Думаю, ей было все равно, но благодарность я испытывал, ведь иначе мне пришлось бы подумать о том, так ли это на самом деле. А раз Хельга считала, что имеет право здесь находиться, значит, я считал так же.
Разговоры у нас получались непринужденными. Казалось, последние несколько лет и Хельга, и я испытывали дефицит общения – я в этой бескрайней пустоши, она – в душной стокгольмской толпе и дома. Слова лились ручьем. Наши комфортные отношения, сложившиеся, когда мне было двадцать восемь, а ей три, почти не изменились. Но любые два человека, способные назвать себя родственными душами, подтвердят, что конфликты неизбежны. После первых нескольких дней смеха, вопросов и наверстывания упущенного начались вспышки раздражения. Мы пререкались в перерыве между шутками, и я старался утолить боль Хельги, не делая ей еще больнее.
Боли у Хельги было много. Боль тенью лежала под всем – этакое холодное черное озеро под горой. Ведь Хельга и походила на меня, и не походила. Она была до непонятного импульсивной и своенравной, но при этом стойкой и выносливой. Она с самого начала категорически воспротивилась любым планам, которые навязывали ей Ольга или Арвид, поэтому жилось ей непросто. Большую часть истории Хельги я услышал от нее самой, меньшую – из письма, которое она привезла. Жалкое, сырое, мятое, Хельга достала его через несколько дней после прибытия в Брюснесет. Конверт оказался частично вскрыт, словно племянница собиралась извлечь письмо, но по ходу дела передумала.
Хельга протянула его мне без особой охоты. Внутри оказался листок, исписанный рукой Ольги.
– Не читай его при мне, – попросила племянница.
Июнь 1926 года, Стокгольм
Дорогой брат!
Прости, что пишу так кратко. Вот уже несколько месяцев я не получаю писем от тебя, но личным оскорблением это не считаю. Знаю, что ты храбро справляешься с отшельничеством, которое себе выбрал, и хотя беспокоюсь – я всегда буду беспокоиться – я утешаюсь тем, что ты процветаешь. Наш дорогой друг Чарльз Макинтайр периодически пишет, заверяя меня, что твои дела идут неплохо, и пересылает отправленные тобой диковинки (Вилмер показывает зуб нарвала в общежитии колледжа Стокгольмского университета, где изучает юриспруденцию, и говорит, что его приятели потрясены).
У твоей племянницы Хельги не все в порядке. Тебе хорошо известно, что с ней с самого начала было непросто, но теперь, когда она выросла здоровой и умной, Хельга научилась вредить себе по-новому. Сейчас, как ты скоро поймешь, она в беде. Я ни в чем ее не виню и, Бог свидетель, не чураюсь. Я убеждала ее остаться и родить ребенка здесь либо отправиться к любезной сестре Арвида в Эстерсунд. На дворе не викторианская эпоха. Хельга вполне может жить здесь. Шансы на замужество, возможно, уменьшатся, но, по-моему, Хельгу это не беспокоит. Если, конечно, ее раздражают осуждающие взгляды и шепот «правильных женщин», как она их называет, то в Стокгольме ей будет невыносимо. Хотела бы я это отрицать, но не могу. Порой от них невыносимо мне самой, а я добропорядочная замужняя женщина. Как ни противно признавать, но идею отправить Хельгу на север высказала я. Она всегда обожествляла тебя таким насмешливым образом, а на более серьезном, искреннем уровне ощущала духовную близость с тобой. Так же, как ощущаю ее я, дорогой брат. Я боялась, что здесь Хельга сделает с собой что-то плохое. Я думала, что в попытке избавиться от ребенка, она натворит что-то невообразимое – мы слышим разные истории – или уйдет в себя настолько, что обратно ее не вернешь. Мы оба помним, как увязала в меланхолии я.
Когда в полном отчаянии я высказала то, о чем давно размышляла, – что Хельге можно на время отправиться к тебе, она аж в лице изменилась. Лицо просветлело. Челюсти, которые она так долго сжимала, расслабились. Взгляд, полный злости на меня, на весь свет, опять на меня за то, что я произвела ее на свет… смягчился. Я как раз успела снова увидеть мою Хельгу, мою дорогую доченьку, по-лисьи хитрую и осторожную, любящую жизнь так сильно, что никакие беды не страшны. Нелегкий выбор почти неизменно вынужденный, но я знала, что это решение правильное.
Чарльз обо всем позаботился. Он обещал проследить за тем, чтобы Хельга благополучно до тебя добралась. Он говорит, что ее приезд пойдет тебе на пользу. Что появится человек, о котором тебе придется заботиться и который будет заботиться о тебе. Знаю, ты поступишь правильно. Я всегда это знала.
Передаю сердечный привет тебе, Хельге, которая, как я надеюсь, со временем простит мне мои материнские промахи; и моему внуку или внучке. На это дитя я возлагаю тяжелую обязанность спасти нашу раздробленную семью и надеюсь однажды увидеть.
Засим остаюсь, твоя любящая сестра Ольга
От избытка чувств у меня заложило горло. Откашлявшись,