Читать интересную книгу Вольфсберг-373 - Ариадна Делианич

В лагерной черной рубахе, но в немецких бриджах и сапогах, я, наверно, выглядела странно и вызывала смех у тех, кто меня не знал и не знал, что весь мой гардероб состоял только из этих реликвий прошлого и лагерного тряпья.

— Я хочу немедленно говорить с сержантом Зильбером.

— Его нет. Он больше десяти дней тому назад отправлен в санаторию для легочных. Что вам от него нужно?

Мой порыв остыл. Ни с кем, кроме Зильбера, я не могла говорить о том, что во мне кипело еще секунду тому назад.

— Кто вы? — спросил капитан.

Я назвала имя, фамилию, чин, номер по лагерю и повернулась, чтобы улизнуть от дальнейших расспросов.

— Очень приятно. А я — капитан Шварц. Ваш новый «пен-офисер». Буду от ФСС заведовать всей внутренней жизнью лагеря! — Заметив мое нетерпение и желание уйти, он прибавил: — Не будьте такой строптивой, «блонди», я вам еще понадоблюсь.

На лице капитана Шварца блуждала улыбка. В ней было много юмора и иронии.

— К вам сегодня прибывают новые женщины. Среди них есть один фрукт… Ну, в общем, вы сами увидите. Гуд бай!

* * *

«В общем», я «увидела».

Новоприбывших, после осмотра, который происходил в «английском дворе», доставили к нам незадолго перед вечерним построением. Они были «чем-то новым» в нашем зоологическом саду. Первой бросилась в глаза рыженькая, очень красивая женщина лет сорока, прекрасно одетая, с детским, херувимским выражением на лице и в ясных, громадных, по-кукольному голубых глазах. За ней англичане (!), внесли шесть чемоданов! Добротных, кожаных, тяжелых чемоданов. Такие к нам еще не попадали!

В этой небольшой партии все дамы были хорошо одеты, в выглаженных костюмах, белоснежных блузках, в туфлях на высоких каблуках, в тонких чулках. Наша «шпионка», Гизелла Пуцци, произведшая в свое время сенсацию яркой подкраской лица и такими же яркими итальянскими светрами и платочками, теперь совершенно померкла в наших глазах. Эти дамы… они были причесаны у парикмахеров, и от них пахло духами!

Второй странной особой была тоже рыжая, но крашеная женщина с черными, восточной формы, глазами. Она стояла в стороне от прибывших и нервно курила. Фрау Йобст, принимавшая их от нового капитана, Шварца, выглядела более, чем смущенной. По выражению ее лица и жестикуляции, мы поняли, что она почему-то поставлена лицом к лицу с очень тяжелой проблемой.

В перекличке новые не участвовали. Их отвели, оставив вещи в коридоре барака № 1 нашего блока, в лазарет, на физический осмотр.

Часов около восьми вечера в окно нашей комнаты просунулось лицо херувима с рыжими волосами, и раздался совершенно детский, девочки лет четырех, голос: — Ко овде говори српски? Я сам Джинджи. Дай да се упознам! (кто здесь говорит по-сербски? Я — Джинджи. Давай знакомиться!) — все с невероятным немецким акцентом.

Не могу сказать, чтобы я была любезна с этой рыжей головой, и, после всего пережитого в этот день, меня раздражал и запах духов, и яркая краска губ, и подведенные глаза, а больше всего этот аффектированный детский голос. Тем более, что сербская фраза, вероятно, для убедительности, была закончена совсем непечатным ругательством.

— Приходите завтра! — резко ответила я. — У нас не принято знакомиться через окно, и мы привыкли уважать вечерний покой каждой комнаты. Неприглашенные сначала стучат в двери и просят разрешения войти.

— Я тебе не разумела! — растерянно ответила рыженькая. — Я мало говорим и разумем српски. Я сам мислила ти будет радостна!

Милая, милая «Джинджер» Ш., рыженькая, получившая эту кличку так, как я получила свою! Меня все англичане звали «блонди», что меня приводило в ярость, Анне-Мари Ш. нравилось быть «Джинджи». Это, как она говорила, ее молодило.

Впоследствии мы стали большими друзьями, и все женщины, даже «высокоморальные старушки», партийки, осуждавшие всякую вольность, подмазку, анекдоты, обожали эту «рыжуху» и старались, чем можно, облегчить ее жизнь.

Джинджер была шпионкой. Настоящей, большой шпионкой немецкой армии. В партии она не состояла и вела работу, как патриот. Она говорила превосходно на шести языках и немного болтала по-сербски и русски. До приезда в Вольфсберг она содержалась сначала в особом отделении при штабе английской армии, где прошла через «фабрику лимонада», то есть старательное выцеживание всех сведений, затем короткое время была в Вене, где ее «выцеживали» американцы и французы, и только потом уже была отправлена к нам. Отношение к ней было «деликатным». Находясь под арестом в штабе и в тюрьме, она еженедельно имела визит парикмахера, могла отдавать свои платья в чистку и до Вольфсберга ни разу не нарвалась на грубость. По происхождению она была из дипломатической немецкой семьи. По профессии мирного времени — драматическая артистка.

Но вернусь к тому вечеру. После моего ответа, голова Джинджер исчезла в темноте ночи, и мы, обитательницы нашей комнаты, погрузились в тихие разговоры. На столе лежали пришедшие посылки. Моя коробочка и большой пакет Финни Янеж, присланный ее сестрой. По правилу, все делилось на равные части, и затем каждый распоряжался продуктами, как уж мог сберечь и удержаться, чтобы не съесть все сразу.

Только что мы приступили к этой работе, от которой у всех, а в особенности у «маленьких», Бэби Лефлер и Гизеллы, потекли слюнки, раздался стук в двери.

Вошла бледная и расстроенная фрау Йобст.

— Мэйнэ дамен! — начала она смущенно. — Я пришла к вам с большой просьбой от всех старших заключенных. Среди новоприбывших находится некая Элизабет Буцина. Она, пока я вам не имею права объяснить причину, находится на «особом положении». Она… еврейка. Греческая подданная… У нее, как мне сказали, отвратительный характер… Она вызывает всех окружающих на скандалы, провоцирует и пользуется своим происхождением… У вас в комнате одна пустая кровать…

Другими словами, нашу «скандальную» комнату принесли в жертву. «Старушки» или «ареопаг», как мы их называли, решили, что мы сумеем по-шекспировски провести «укрощение строптивой», и «что у нас для этого достаточно крепкие нервы и «глубокие желудки».

Мои подруги смотрели на меня вопросительными глазами… Я была «старшей», «штубенмуттер». Мне верили.

Фрау Йобст мяла в руках маленький платочек. Впервые я видела в глазах этой женщины затравленность, страх и мольбу.

Мы согласились. Но с одним условием. В случае крайней необходимости — дальнейшее пребывание нежелательной сожительницы будет вынесено на «суд чести».

Через несколько минут к нам в комнату вошла, с переброшенным драгоценным меховым манто из шеншилей (это летом-то!), Элизабет Буцина.

Вид у нее был непринужденный. Закрыв двери перед самым носом сопровождавшей ее фрау Йобст, она, не выпуская из р?к манго и небольшой чемодан, громко заявила:

— Меня зовут Элизабет Буцина. Я — еврейка и прошу это зарубить у себя на носу. Нахожусь я здесь по недоразумению, которое скоро будет выяснено. Любить меня и жаловать вам не придется. Я презираю «наци» и считаю их всех свиньями! Вас я к ним не причисляю просто из… сожительских причин. Понятно?

Нам было понятно, и мы увидели, что наши желудки, действительно, должны быть глубоки, и нервы — как канаты.

Я вызвала Гретл Мак в коридор. Она была самой старшей среди моих сожительниц. Мы с ней посоветовались и решили, держа ухо востро, не поддаваться на провокации и вести себя так, как будто к нам в комнату вселили просто «одну из нас». Никакой разницы не делать и придерживаться всех, жизнью созданных, правил.

Вернувшись, мы, наконец, приступили к разделу содержимого посылок и разложили его на равные части, включая сюда и новоприбывшую.

Она сидела на постели и жевала шоколад, который вынула из сумки. Я позвала ее и сказала: — Фрау Буцина, мы всегда делим то, что кто-либо из нас получает с воли. Вот ваша часть.

Буцина встала, подошла к столу и, наморщив нос, посмотрела на ломтики сала, кучки домашних печений, чашки с сахаром, манную крупу, рассыпанную по бумажкам, макароны, картофель и, наконец, мои жалкие сухари, орехи и разрезанные на кусочки румяные яблоки.

— Ах, какая сентиментальность! — фыркнула она презрительно. — «От сердца к сердцу!» Что я должна делать с этими макаронами или картофелем? Прижать их к груди и плакать от благодарности? Заберите их себе, Мне ваша любезность не нужна. Я буду получать еду из английской кантины. Мне это обещали.

Она вернулась на кровать и продолжала есть свой шоколад.

Мы переглянулись. Начало было положено, говорили наши взгляды.

…Вражда была глухая. Не только с нами. Со всем женским блоком. Со всем Вольфсбергом, включая сюда и наших киперов. Элизабет не выходила на построение и перекличку, каждое утро сказываясь больной. Элизабет отказывалась убирать не только нашу комнату, когда очередь падала на нее, но она ежедневно оставляла неубранной свою постель, выходя на двор, и этим заставляла нас застилать ее до прихода английской инспекции. Два раза в неделю мылась и убиралась наша умывалка, уборная и весь длинный коридор. Делалось это по- комнатно. Мы все выходили на работу в голландских сабо, старых крапивных брюках, брали швабры и щетки и дружной компанией, с шутками, пением, беготней, делали эту работу так, что она являлась до некоторой степени даже развлечением. Элизабет объявила мне, что она не будет убирать за «наци-швайн», за нацистскими свиньями.