Читать интересную книгу Свет любви - Виктор Крюков

Члены военного трибунала вошли в кинозал клуба.

— Встать! Суд идет! — раздалась команда, и Громов почувствовал величие закона и дисциплины, верным слугою которых он был. С важной независимостью судьи он прошел по сцене и, окидывая взглядом стриженые головы солдат-новобранцев, чинно и не торопясь, сел на тот высокий стул, в котором на спектаклях в клубе сиживали цари и полководцы.

Подсудимый с конвойным, два свидетеля и адвокат — молодая девушка, недавняя студентка — сидели внизу перед сценой.

Председатель встал и огласил обвинительное заключение.

Громов презирал воров и знал, что за преступление, совершенное солдатом, можно дать либо от пяти до восьми лет заключения, либо два года условно. Из вопросов, который задали свидетелям и обвиняемому председатель суда, а потом и защита, ему было ясно, что первый клонит дело к максимальному сроку, вторая — к минимальному.

— У вас будут вопросы? — повернулся председатель к старшему сержанту.

— Нет.

— А у вас? — вежливо обратился капитан к Громову.

— У меня несколько вопросов.

— Пожалуйста.

— Подсудимый, встаньте, — начал Громов. — Почему вы имеете только два класса образования?

— До стойбища, где школа, ездить было далеко...

— Какой вы национальности?

— Камчадал.

— Я слышал, у людей вашей народности не бывает воровства. Почему же вы украли?

— Я взял, а не крал. — И солдат заплакал.

Председатель трибунала, недоумевая, спросил Громова:

— Что вы хотели выяснить?

— Личность подсудимого... — с достоинством ответил Громов. — Как видите, это наивный сын той народности, которая не знает воровства. Потому у него и не выработалось иммунитета в виде усвоенных с детства моральных норм.

Когда судьи удалились на совещание, Громов пояснил свою позицию:

— Я не могу подписать такого приговора. Камчадал не сознавал, что делал! (Проект, по которому солдату полагалось восемь лет лагерей, был уже набросан предусмотрительным Щучкиным.)

Капитан вежливо улыбнулся:

— Незнание закона не является оправданием! А если не подпишете, что ж, ваш солдат от этого не выиграет... Я вызову другого заседателя, и дадим подсудимому столько, сколько положено по статье...

Громов тоже почувствовал себя законником и закусил удила:

— Во-первых, товарищ капитан, этот солдат так же мой, как и ваш. Во-вторых, прошу не считать меня профаном: если по этому делу вы назначите новое заседание, я, как член трибунала, напишу по инстанции...

Щучкин на этот раз улыбнулся пожестче:

— Если вы знаете закон, то должны помнить, что не подписать приговор вы не можете...

— Приговор я подпишу. Но, согласно уголовно-процессуального кодекса, письменно выскажу, как член суда, свое особое мнение...

— Оно не будет играть никакой роли.

— С каких это пор? Приговоры, где один из членов трибунала написал особое мнение, направляются в Военную коллегию Верховного суда.

— Такой либеральностью вы не искорените порока. Вы забыли священные обязанности судьи перед обществом и государством!.. — горячился капитан.

— Солдат-камчадал не знал, что делал... Ведь на службе за какие-то три-четыре месяца его еще не успели воспитать. Надо учитывать личность подсудимого.

— Закон одинаков для всех, — возразил Щучкин.

— Применение законов, как и армейских уставов, должно быть строго индивидуальным. С того, кто знает уставы, мы спрашиваем строже, чем с новичка. Законы надо пропагандировать и изучать, как уставы. Про уставы мы все — от командира отделения до генерала — говорим каждый день. А сколько судейских работников на военный округ? Десяток наберется? А? Я вас целый год не видел в гарнизоне...

— Как вы разговариваете со мной, капитаном?! — прикрикнул Щучкин.

— Я заседатель военного трибунала... — с достоинством парировал Громов.

— Вы сжились с солдатами, заболели панибратством...

— Это я-то? Вы не знаете меня, товарищ капитан. Хоть я и спал с сержантами в одной палатке — дистанцию всегда держал.

— Так почему же вы из себя выходите, лишь бы выгородить этого преступника?

Громов приглушенным голосом пояснил:

— По моей вине поломался самолет и чуть не погибли два офицера. Но все-таки обошлось без суда! Как же после этого я за пустяк подпишу приговор на восемь лет? Совесть я еще не потерял! И прошу вас не подбивать меня на подписание этого несправедливо сурового приговора... Не то, как член военного трибунала, я напишу...

«А что, такой дуб и напишет...» — подумал Щучкин, досадуя, что взялся поучать заседателя.

Капитан натянуто улыбнулся и переменил свою тактику:

— Вы честный судья, товарищ Громов. Я хотел вас взять на пушку. Можете писать свое особое мнение, это ваше право.

Громов холодно и недоверчиво взглянул на председателя, вынул автоматическую ручку и склонился над бланком приговора. «Именем Союза Советских Социалистических Республик...» — читал он напечатанные слова, и душа его наполнилась гордым торжеством и желанием быть всегда справедливым.

Когда огласили приговор и особое мнение Громова, он подумал: «Я ведь всегда поступал, как положено. А если и рвался в офицеры, так это потому, что со звездочками на погонах легче наводить порядок и укреплять дисциплину ».

Прощаясь, председатель суда сказал ему:

— А все же должен заметить, что вы иногда вещи понимаете превратно... Разве этот наш показательный суд — не пропаганда законов?

— От силы двести человек прослушало дело и намотало себе на ус... А разве в нашем военном округе двести человек? Чаще надо устраивать публичные суды.

— А если некого привлекать? С каждым годом дел становится меньше.

— Это не плохо. Значит, наш брат, старшина, работает над воспитанием в поте лица. — И Громов подал руку.

По дороге домой он думал: «А ведь и я немало поработал. Потому на моей памяти никого из эскадрильи под суд не отдали. Но никто и спасибо не скажет». Ему вспомнилось комсомольское собрание, выступления бывшего своего друга сержанта Желтого, Еремина, Пахомова, Корнева, и ему стало обидно. «Воспитывай их, а оступился сам — так и спихнут в трибунал. Спасибо генералу Тальянову — настоящим человеком оказался».

И хотя мысль о том, что он накатал на Корнева не, очень-то честное письмо, все еще царапала его совесть, Громов решил, что писать опровержения не будет. «Старайся для них, а потом они же сядут тебе на голову», — успокаивал он себя.

Глава двадцать вторая

В бездонном небе ярко плавится солнце. С высоты полета аэродром кажется желтой скатертью. Нет над ним ни темной тучи, ни вихрей пыли, бегущих за взлетающими машинами. Воздушные винты не сверлят воздух, не доносится их гул на стоянку, где уже не слышно звона гаечных ключей. Только в полевой мастерской трещат пневматические дрели, слышится взвизгивание металла, прижимаемого к вращающимся наждакам. Брызжут огненные искры, отскакивая от поверхности точил.

Молчаливо ходит по безлюдной стоянке дежурный, держа на плече карабин. Иногда он поворачивает голову в сторону старта, но уже не бьет ему в глаза солнечный луч, отраженный плексигласом самолетных кабин.

Эскадрилья закончила лётный сезон...

В двенадцать дня на стоянке, подхваченная голосами дежурных, раздается команда Пучкова:

— Выходи на построение!

Механики бросают папиросы в урну с водой, водруженную в центре курилки, спешат в строй.

Команда застает Мишу Пахомова за каптеркой у движка. Месяц назад Пучков приказал ему следить за освещением — глядишь, в деревне будет свой монтер. Мише ведь скоро в запас... В строй он опаздывает.

— Наш Миша, как всегда, становится первым, — замечает Пучков. Он весел, празднично сияет его лицо, ярко-зеленый китель поблескивает новыми погонами. Еще бы — начинается новая, совсем непохожая на прежнюю жизнь. Об этом он говорит перед строем. Миша не совсем улавливает смысл его речи, но и ему ясно: что-то будет, чего-то все ждут...

Позади строя рокочут тракторы. Рокот нарастает, кажется, вот-вот тракторы подтолкнут в спину, но сознание, что он стоит в строю, не позволяет Мише повернуться и удовлетворить любопытство.

— Разойдись! — слышит он.

Строй бросается в разные стороны: кто бежит навстречу тракторам, кто в противоположную сторону — к самолетам. Миша замечает, что к тракторам бегут новые механики из «безлошадных», а Еремин и Желтый — каждый к своей машине. Миша не знает, куда податься, растерянно смотрит по сторонам.

— Миша! — заглушая гул тракторов, кричит Пучков. — В каптерку, за гвоздодером, живо!

С тяжелым, величиной с хоккейную клюшку, гвоздодером Миша подбегает к толпе. Еремин выхватывает из его рук гвоздодер и скрывается.

Творится вокруг такое, что ничего не разберешь. Четыре огромных, с деревенский дом, контейнера стоят на деревянных волокушах. Вокруг них беснуются механики.