— Вы еще ребенок, моя крошка, чтобы разбираться в жизни, — сказал Дорон. — Спросите у комиссара, сколько тысяч родителей оставляют своих младенцев на пороге родильных домов и благотворительных учреждений!
— Их вынуждают обстоятельства, — сухо сказал Гард.
— Меня тоже. Или вы считаете, комиссар, государственную необходимость менее уважительной, чем семейную?
— Мораль не оправдывает таких родителей.
— Но относится к ним с пониманием. Уже хорошо! — парировал генерал. — А что вы скажете по поводу тех случаев, когда родители сдают детей в круглогодичные интернаты? По пять, по десять лет дети живут в эдакой казарме, в глаза не видя папаш и мамаш, но госпожа мораль и даже господин закон не осуждают таких родителей! Скажите, крошка, у вас повернется язык назвать их выродками?
— В ваших словах звучит желание оправдаться, — сказал Гард. — Вы сами понимаете противоестественность содеянного!
— Нет, Гард, я не оправдываюсь, я просто хочу убедить вас не делать глупостей. — Дорон внимательно посмотрел на Гарда, затем поочередно ощупал взором всех присутствующих, и, когда дошел до Дины Динст, она всем телом подалась вперед, даже слегка приоткрыла рот, но в это мгновение комиссар предупреждающе произнес:
— Мадам!
Динст как бы осела назад, Дорон заметил перемену в ее состоянии, но, видно, не оценил это по достоинству, так как уже чувствовал себя на коне, ощущал некую приподнятость и не хотел выбивать себя из седла. Оставшись довольным сделанным обзором, а также расстановкой сил, генерал продолжал:
— Вы говорите, Гард, что мы калечим детей. Звучит страшно, но так ли обстоит дело в действительности? Совершили ли мы преступление, делая операции? Следите за моей мыслью. В свое время существовали компрачикосы, которые, кстати, находились под покровительством одного из английских королей, забыл его номер, но это не столь важно. Папы Римские тоже не брезговали их услугами…
— Простите, генерал, — заметил Гард, — я уступил вам, отказавшись от допроса, уступите и вы, отказавшись от популярной лекции.
— Я не выгадываю спасительных минут, комиссар, — спокойно произнес Дорон. — Скорее это в ваших, чем в моих интересах… — Гард опять почувствовал холод, пробежавший по позвоночнику снизу вверх: генерал вновь мистически угадывал тактику комиссара. — Ничего не подозревающая охрана по-прежнему наверху, и ей в голову не придет спуститься сюда без вызова. Вы можете позволить себе роскошь выслушать меня? Можете или нет?
— Мадам! — был вынужден вместо ответа сказать Гард, быстро глянув на Динст, а затем на Таратуру. — И все же, генерал, прошу вас покороче. — Эту фразу комиссар добавил скорее не для того, чтобы выгадывать или не выгадывать минуты, а из соображений престижных: Дорона надо было, высаживая из седла, «ставить на место».
Генерал сощурил глаза. Инициатива, которую он почти держал в руках, ускользала. Комиссар дерзил, а дерзость Дорон привык считать признаком силы, пусть даже временной, но силы. С каким бы удовольствием генерал распорядился сейчас заткнуть глотку «этому комиссаришке»! Увы, блаженный для Дорона момент еще не наступил, не говоря уже о том, что Таратура с каменной и совершенно непроницаемой физиономией стоял в дверях с пистолетом в руке, а пуля этого «кретина», как мысленно назвал инспектора Дорон, была еще сильнее и убедительнее дерзких слов Гарда.
— Хорошо, — сказал генерал, — я постараюсь. Я хотел лишь заметить, что компрачикосы самим фактом своего существования должны побудить вас, комиссар, задуматься над двумя вещами: законы не всегда осуждали их, а что касается морали, то и эта штука весьма и весьма относительная.
— Вот именно, — подтвердил Гард, — и я могу напомнить вам, что мы живем в двадцатом веке и что суд в Нюрнберге покарал фашистов за опыты над людьми.
— Ах, комиссар, — воскликнул Дорон, — разве обвинительный приговор преступникам вернул к жизни хоть одного погибшего? Терпимость по отношению к компрачикосам в принципе кажется мне более справедливой, тем более что никакая кара в прошлом не дает обществу опыта вести себя в будущем иначе. Уроки истории вообще не учат! Не зря говорят, что каждая общественная формация переживает собственное «средневековье», а каждое поколение людей неизбежно проходит через собственные ошибки и заблуждения…
— Не могу согласиться с вами, генерал. Ваша философия делает Закон и Мораль вообще лишними категориями в жизни людей…
— Увы, потому вам, комиссар, никогда не быть политиком и, стало быть, президентом или даже министром внутренних дел. Ваша вечная забота — гоняться по крышам за конкретными преступниками, а не освобождать общество от социальных причин преступности. Вы не умеете принимать пусть беспощадных, но реалистических решений, вы постоянно витаете там… — Дорон поднял глаза вверх, имея в виду то ли облака, то ли крыши, по которым бегает Гард за своими преступниками.
— Полагаю это своим достоинством, а не недостатком.
— Как знать! Ну ладно, — сказал Дорон, — оставим наши историко-политические изыскания. В конце концов, я не фашист и тем более не представитель компрачикосов. Я просто взял максимум, чтобы вам было легче оценить минимум. Ведь дети, находящиеся у нас, отнюдь не жертвы! Они физически и психически здоровы, не уроды и даже не неврастеники, как многие дети в метрополии. Синий цвет кожи? Ну и что? Есть люди с белой, желтой, красной, черной кожей — никого это не пугает. Видите, я далеко не расист. Так о каком калечении вы говорите, Гард? Что преступного в самом факте операции, которая не более болезненна, чем удаление аппендицита.
— И вновь не верю, генерал, — жестко произнес Гард, — у этих детей психика не может быть нормальной.
— С чьей, простите, точки зрения? С вашей? Но, с точки зрения этих детей, ваша психика тоже кажется изуродованной! А кто прав? Вопрос чрезвычайно сложен. Оба мы, вероятно, сойдемся на том, что у здешних охранников души цепных собак, так?
— Что верно, то верно, — согласился комиссар.
— А ведь никакой операции они не подвергались! Это жизнь, обыкновенная жизнь нас всех «оперирует». Согласитесь, Гард, с тем, что главное — синхронизировать человеческую психику с конкретными условиями жизни, чтобы, не дай Бог, не было патологического рассогласования. Так?
— Пожалуй.
— Утверждаю: у наших прооперированных детей психика полностью соответствует условиям, в которых они сейчас живут. И, смею вас заверить, что эти условия ничуть не хуже, а даже лучше тех, в которых живут десятки и сотни тысяч детей за пределами нашей зоны. Подождите, комиссар, возражать, не торопитесь, — остановил Гарда генерал, уловив его желание. — Я сам скажу, что вы думаете. Вы думаете, что они заключены в тюрьму и не могут покинуть купол? Для наших обитателей «тюрьма» скоро раздвинется до размеров целой планеты… Вы хотите сказать: они несчастны? Лишены земных благ? Не знают любви, не хотят бегать и не играют в азартные детские игры? Дорогая Дина, достаньте любую кассету из цикла Ф-15! Посмотрите, Гард, пятиминутный фильм из жизни «затворников». Эти ролики не проходят отбора, потому что они не предназначены для посторонних глаз. Вы можете им верить. С вашей проницательностью вы и без моей подсказки легко определите, инсценировка это или документ. Смотрите, комиссар, и вы, дорогая Сюзи Бейл, как чувствуют себя ваши подзащитные!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});