Читать интересную книгу Идеальные - Хакетт Николь

Селеста медленно перевела взгляд с матери на поднесенный ей почти под нос лист бумаги. Дельфин-бутылконос воззрился с него на Селесту с пустым выражением морды. Белла не заполнила фон рисунка ни океаном, ни другими рыбами, и дельфин словно висел в стерильном белом воздухе.

– Бутылконосы плотоядные, – с ученым видом изрекла девочка.

Пару лет назад Селеста стала бы искать источник этой информации. А теперь она уже понимала, что такие вещи были оттиснуты в уме Беллы какими-то загадочными несмываемыми чернилами.

– Я этого не знала, – сказала она, мысленно мечась между плотоядным бутылконосом и матерью, спокойно сидевшей рядом. «Нет, – решила Селеста. – Мать ничего не может знать о Генри, если только ей не рассказали о том эпизоде сам Генри или Алабама». А это представлялось маловероятным, даже в той новой вселенной, в которой формула «хайли лайкли»[4] стала для нее новой нормой.

– Пойду, покажу папе, – заявила Белла.

И, не дождавшись одобрения от мамы или бабушки, выскочила из кухни и побежала в холл.

Селеста еще долго не сводила глаз с кухонного порога, за которым исчезла дочка.

– Луи сказал, что Беллу мучают ночные кошмары, – кивнув на опустевший дверной проем, заговорила мать.

Селеста провела пальцами по волосам, сделавшимися жесткими от слишком сухого шампуня.

– Да. По правде говоря, это становится проблемой.

– Знаешь, тебе тоже снились кошмарные сны, когда ты была примерно в том же возрасте.

– Гм-м, – нахмурилась Селеста.

Она смутно помнила свои ночные кошмары; это было настолько давно, что память затушевала конкретные образы до общего ощущения – безотчетного страха и недоверия к сну. Большинство кошмарных сновидений Селесты были побочным продуктом того, что она позже самостоятельно диагностировала как тревожность легкой степени, и поведения четырех братьев, которые демонстрировали навязчивую одержимость свежей и запекшейся кровью.

– К слову сказать, – тихо добавила мать, – теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что пресекла их ужасающим образом.

– Уверена, ты сделала все, что было в твоих силах, – сказала Селеста, хотя понятия не имела, о чем зашла речь. Она попыталась вспомнить реакцию матери на свои кошмары, но ничего не припомнила – ни хорошего, ни плохого. Как будто матери в той части ее жизни не было вообще.

– Может, и так. Но не думаю, что этого было достаточно. Для матери, во всяком случае.

«Я должна это оспорить?» – озадачилась Селеста. Да и был ли смысл возражать? Разве только для того, чтобы облегчить чувство вины, которое, похоже, до сих пор преследовало мать. К счастью, та не стала ждать отклика дочери.

– Я всего лишь сказала тебе, что они не были реальностью, – произнесла она. – Я сказала, что те сны были лишь в твоей голове.

– Что ж, звучит не слишком плохо.

Мать грустно улыбнулась. Селесте бросились в глаза кисетные морщины вокруг ее рта; они были гораздо глубже тех бороздок, что прорезали лоб между бровями. «А мои морщины образуют в старости такой же узор на лице? – подумала Селеста. – Интересно, это предопределено генами или баланс радости и печали в жизни человека все-таки влияет на то, где и каких морщин будет больше?»

– Нет, мне следовало тебе сказать, что это было реальностью. Не чудовища, которые снились. А чувства. Твои чувства, твои эмоции – они реальные. И именно это имеет значение.

Прежде чем Селеста осознала, что происходит, мать протянула руку и накрыла ее ладонь своей. Ее прикосновение было неожиданным, Селеста ощутила от него холод – главным образом потому, что этот язык жестов и тел был им обеим непривычен.

– Некоторые чувства обусловлены определенными причинами, – сказала мать в тихом раздумье. – Увы, я слишком поздно это поняла. – Она сжала кисть и долго не ослабляла давления на руку дочери. Ее кожа была гораздо тоньше и более шероховатой. Но, поглядев на кисть, лежавшую поверх ее руки, Селеста подметила: обе они были практически одной величины.

Глава 40

Холли

Спустя два дня

Даллас, штат Техас

У Холли имелись все основания для того, чтобы не отправляться на пробежку в тот день, когда она вернулась домой из Исландии. Одним из них был сбой биоритма из-за перелета через несколько часовых поясов. Вторым – все еще нывшее подколенное сухожилие. Но самой веской причиной являлась полная неспособность ее тела к чему-то большему, чем медленная трусца.

И все же Холли отправилась на пробежку.

Было почти семь вечера, но солнце продолжало палить, как в середине дня. Холли старалась не обращать внимания на ощущение натертой, раздраженной кожи в том месте, где бедра соприкасались друг с другом при смене ног.

Сквозь музыку в ее наушниках пробился назойливый писк пришедшего сообщения. Скорее всего, от Мэллори. Подруга прислала Холли эсэмэску, как только добралась до дома, чуть ранее тем вечером. И после этого присылала сообщения каждый час, как будто установила интенсивный мониторинг из опасения, что Холли совершит самоубийство. Холли не собиралась его совершать, но постоянные проверки все-таки взвинтили ей нервы.

Проигнорировав сообщение, она вытерла тыльной стороной руки пот на лбу, но лишь размазала его по лицу. Ник тоже ее проверил. Но, в отличие от сообщений Мэллори, на его эсэмэску Холли не ответила. «Доехала нормально?» – написал Ник. Холли пренебрегла его вопросом неумышленно. У нее просто не было ответа на него. Да, она доехала. А вот нормально или нет, было спорным.

Холли побежала по жилой улице, не запруженной машинами. Залаявшая в одном из дворов собака погналась за ней вдоль изгороди и остановилась только тогда, когда уткнулась в соседний забор. Холли подумала о голдендудле Робин: «Интересно, он до сих пор испражняется на ее домашние ковры?»

Мысль о Робин всколыхнула в ней неприятный осадок. Каким-то образом Холли удалось прожить, не думая о Робин, практически два дня – с той, последней ночи на кухне в мини-гостинице. После той ночи воспоминания о Робин поблекли до совсем незначительного, отдаленного беспокойства – столь же неактуального для Холли в ее нынешней ситуации, как и просроченная замена масла в автомобиле.

Ей захотелось ускориться. Она попробовала, тело предприняло честную попытку побежать быстрее. Но вместо того, чтобы успокоиться, Холли почувствовала себя только хуже из-за смены темпа. Особенно воспротивилось ее усилиям подколенное сухожилие.

Холли попыталась вообразить реакцию Мэллори на ее правдивую исповедь об Исландии. За те часы, что минули с их расставания, она по-всякому прокручивала и выворачивала эту ситуацию в голове, изыскивая такой вариант, при котором ее страх перед признанием не стал бы реальностью.

А потом Холли вспомнила, как повел себя Ник в ту ночь, когда у нее случился выкидыш. Той ночью он заночевал в их доме в первый и последний раз с тех пор, как от нее ушел. Они не обсуждали потерю ребенка. И не разговаривали на эту тему после того, как выкидыш стал свершившимся фактом. Ник тогда лег рядом, но не касаясь Холли. А она, истерзанная спазмами и острой болью, не запротестовала. И оба заснули прямо в одежде. А проснувшись поутру, Холли передвинулась на кровати так, что ее вялая, затуманенная голова коснулась его уха. «Мы не можем заняться этим сейчас», – сказал Ник, и в его голосе просквозило что-то, чему Холли не сумела подобрать определение.

Не успела та сцена пронестись перед глазами до конца, как Холли ощутила: ее подколенное сухожилие, как аптечная резинка, натянулось… натянулось еще больше, еще больше и… лопнуло. В отличие от Исландии. Холли не вскрикнула от боли. Она не издала ни звука, только резко остановилась и опустилась наземь, почувствовав, как вмиг лишилась мнимой силы.

Опустив голову между ног, Холли сдавила ими виски и ощутила, как застучала в них пульсирующая кровь.

Сколько же крови вытекло из нее при начавшемся выкидыше! Кровотечение продолжалось несколько дней, пока Холли не начала терзаться вопросом: а не слишком ли ее много? Может, что-то не так? Она никогда не рассказывала Мэллори, сколько крови тогда было. Она никому не рассказывала об этом, даже Нику.